есть, чтобы не показать, что я тоже боюсь за ее ребенка. – Он должен был закричать!

Акушерка говорит:

– Зойи, твоему ребенку нужна помощь с дыханием, для этого они используют аппарат, а это значит, что он пока не может кричать. Но мы позволим тебе увидеть его, как только появится возможность.

Зойи начинает рыдать, но я единственный, кто ее утешает. Все остальные сосредоточены на новой жизни.

– Я убила его, – бормочет она мне, – так ведь? Я убила своего сына еще до того, как он родился!

Что мне ответить? Она, употребляя наркотики, почти наверняка повлияла на шансы младенца выжить.

– Зойи… просто подожди. Врачи делают все, что в их силах…

Раздается крик. Это не гневный протест здорового ребенка, а странный пронзительный звук. Но это крик.

– Он жив, Зойи, – выдыхаю я.

И бригада отделения интенсивной терапии укладывает мальчика в кроватку с подогревом, но, прежде чем выкатить ее, они останавливаются, чтобы Зойи могла посмотреть. У него поразительная копна темных волос, полноценное тело, хотя крошечное и худое. Опухшие глаза плотно закрыты.

– Это мой?.. – тупо спрашивает Зойи.

– Ты сможешь разглядеть его как следует попозже, – произносит акушерка. – Прямо сейчас бригада присмотрит за ним, а мы будем присматривать за тобой.

Я остаюсь до выхода плаценты, и Зойи забирают в палату.

– Ты вернешься и навестишь меня? – спрашивает она.

– Постараюсь, – отвечаю я, хотя на Рождество у меня должен быть выходной. Мое настроение немного поднимается в предвкушении сюрпризов, которые я запланировал для Керри в перерывах между ее сменами. К тому времени, как я вернусь в больницу, Зойи, вероятно, уже выпишут, хотя ее мальчика продержат здесь несколько недель, может быть, месяцев. И даже когда он будет готов уехать, я не думаю, что он вернется домой к своей матери. Если у нее вообще есть дом.

Когда я иду по сверкающим тротуарам, мое дыхание конденсируется в морозном воздухе. Рядом со мной притормаживает такси, и меня так и подмывает сесть, но мы находимся в режиме строжайшей экономии, откладывая все на то время, когда Керри перестанет зарабатывать и мы попытаемся существовать на мою зарплату интерна.

Эйфория улетучивается. Должен ли я был надавить на Зойи сильнее, попытаться выяснить, в чем заключалась генетическая проблема или, по крайней мере, передать эту информацию моим наставникам?

Только мысль о том, что я заберусь в теплую постель рядом с Керри, дает мне силы переставлять ноги. Но, войдя в холодное бунгало, я не обнаруживаю ее.

Должно быть, я перепутал ее смены.

Шок от ледяных простыней подобен пощечине, и теперь мой разум начинает метаться от мыслей о том, что будет с Зойи и ее ребенком, к тому, что будет со мной.

Могу ли я спать без чего-либо успокоительного? Сделать сегодняшний день Нулевым Днем. Даже Зойи пыталась оставаться чистой ради своего ребенка, но все в команде осуждали ее за то, что она не смогла окончательно отказаться от наркотиков.

В чем мое чертово оправдание?

У меня есть гораздо больше, чем у нее: мой мозг, дом, любящая невеста, поддерживающая мать, перспектива успешной карьеры, которая всего через несколько месяцев наконец станет реальностью.

Сейчас я стараюсь не использовать наркоту так часто, но она по-прежнему остается моим запасным вариантом, бодрящим, успокаивающим, снотворным. В те недели, когда я сдаюсь, я держусь подальше от «Анонимных наркоманов».

Но я знаю, что могу обойтись и что жизнь без наркотиков лучше. После Индии, где я не принимал ничего сильнее имодиума, все встало на свои места впервые со времен Sixth Form. Я вернулся домой с целями, уверенностью в себе и с девушкой, которая согласилась выйти за меня замуж. Все это произошло потому, что я вернулся домой чистым.

Так что я снова чувствую себя грязным, когда принимаю диазепам и лежу, ожидая, когда он подействует. 2005 год будет другим. Должен быть.

25 декабря 2004 года

36. Джоэл

Я влюблен по уши и считаю часы до окончания смены Керри.

Летом моя мама устроила в нашем доме фотосессию для специального праздничного мероприятия интерьерного журнала, и частью сделки было то, что она получила гирлянды, сделанные из лучшей скандинавской брусники, высушенной вручную эскимосами – или что-то в этом роде. Мы с папой единодушно посмеивались над этим.

Но я положил одну из них в свой рюкзак вместе с бутылкой безалкогольного шампанского. В киноверсии сегодняшнего дня я собираюсь подарить их розовощекой Керри в наушниках, пока на берегу моря фотогенично падает снег.

В действительности, когда я жду у диспетчерской «Скорой помощи», погода туманная и серая. Но кое-что я представлял себе правильно. Сразу после семи Керри выходит из здания вместе с коллегой. Она поднимает глаза и, когда видит меня, ее глаза расширяются, а щеки становятся пунцовыми.

Она что-то говорит идущей рядом женщине, но ее взгляд не отрывается от моего лица, и она направляется, а затем бежит ко мне. Мы целуемся так, будто прошли недели с тех пор, как мы видели друг друга в последний раз, хотя прошло меньше двадцати четырех часов.

– Эй, вы двое, снимите номер! – кричит коллега, смеясь. – Счастливого Рождества, Керри. Увидимся сегодня вечером, если сможешь оторваться.

Керри не отвечает. Такое чувство, что здесь только мы вдвоем. Мы целуемся и целуемся, я не знаю, длится это две минуты, или десять, или…

Она отстраняется, и мое сердце, кажется, останавливается. Боже, она прекрасна.

– Я не хочу идти домой, – шепчет она.

– Хорошо, потому что тебе не нужно этого делать.

Ладно, ей придется. Но чуть позже. Тим ждет дома с праздничным бранчем-«сюрпризом», она видела шампанское в гараже. Несмотря на то, что она решила уйти от него, она не хочет делать это в Рождество. Слишком жестоко.

Мне не кажется менее жестоким сообщить ему об этом в день подарков, но Керри не поддается на уговоры. Поцелуй в моей машине после встречи с Coasters прорвался сквозь всю ложь, которую мы говорили друг другу.

Ну, почти. И несмотря на то, что я хотел бы рассказать Керри о своей ошибке с Зойи, сейчас уже слишком поздно. Никто больше не знает об аборте, и я не могу позволить этому разрушить мое будущее.

Я бегу, и Керри бежит за мной, хватаясь за нелепую гирлянду, которую я обернул вокруг талии. Мы направляемся к набережной, как это всегда делают брайтонские дети. На пляже группа морских пловцов собирается у береговой линии, готовясь к ежегодному рождественскому заплыву.

– Как тебе? – интересуюсь я.

Керри качает головой.

– Ни за что. Но… – она выразительно смотрит в сторону Дворцового пирса.

– Он закрыт на Рождество.

– Тем лучше, – она бежит к заграждениям мимо закрытых ставнями киосков с хот-догами и сахарной ватой. Пока я раздумываю, она поворачивает вправо. И исчезает.

Я иду к проходу.

– Давай, ты можешь проскользнуть сюда… – она протягивает руку и помогает мне пролезть через узкую щель. Я никогда раньше не видел пирс совершенно пустым. Керри, пританцовывая, двигается взад-вперед по дощатому настилу. Я догоняю ее, набрасываю на нее лассо из гирлянды и обнимаю. Я целую ее, а между досками под нашими ногами – гладкое серо-зеленое море. Вдалеке головы безумных морских пловцов в шапочках подпрыгивают на волнах, точно мячи.

Я наливаю шампанское в пластиковые стаканчики. Мы пьем его, глядя на Хов и Шорхэм, а за ними – край света. Нам по двадцать два года. Мы совершали ошибки. Нет, я совершал ошибки, ужасные ошибки, но я не должен быть вечно наказан за них.

– Поцелуй меня еще раз, пожалуйста, – просит она.

Я поворачиваю ее лицо к себе, и на этот раз это киношный поцелуй, нежный и медленный, оправдывающий изменения, которые за ним последуют.

– Я должна идти, – с сожалением произносит она.

– Завтра все начнется сначала.

Она вздрагивает, как будто уже проигрывает эту сцену в уме.

– Это будет неприятно – разорвать отношения после стольких лет. Я была с Тимом… три четверти своей жизни, если считать, как долго мы были друзьями…

– Чем дольше ты будешь оттягивать, тем сложнее тебе будет.

– Ты прав, – она берет меня за руку, и мы идем обратно к турникетам на пирсе. Она перелезает первой и снова протягивает мне руку, чтобы помочь. Пересекая эту границу, мы возвращаемся к реальной жизни, но всего лишь на двадцать четыре часа.

Мы целуемся