только из Корана, но и из высказываний Мухаммеда и произведений персидской поэзии, а также множеством ссылок на Али ибн Абу Талиба, священной фигуры для шиитов. Сулеймание устроена таким образом, чтобы осудить шиизм и Сефевидов и продвигать нормативный суннитский ислам как истинную веру, насаждаемую халифом и законодателем Сулейманом I.

Отправляясь в поход против Сефевидов в 1534 и 1548 гг., тот посетил святилища дервишей-девиантов в Анатолии[539]. В святилище Сейида Гази на северо-западе Анатолии Сулейман I посетил гробницу, раздавая милостыню босоногим, полуголым, покрытым татуировками и ожоговыми ранами странствующим дервишам с бритыми головами. Он разговаривал с людьми, «закованными в железные цепи, как затравленные львы, с хомутами на шеях, как у верблюдов, и с кольцами в носу»[540]. Десятилетие спустя Сулейман I выступил против таких суфиев и их практик, отобрав принадлежавшие им святыни.

В последние годы правления Сулеймана I, когда был построен комплекс его мечетей, суфийские ложи преобразовали в медресе, и султан продвигал централизованно контролируемую религию – суннитский ислам – за счет отклоняющихся от нормы дервишей, включая стойких последователей шейха Бедреддина. Янычары также пытались дистанцироваться от практики девиантных суфиев, что, например, отражено в петиции Сулейману I, написанной в середине 1550-х гг: «В отличие от янычар старых времен, мы не балуемся вином, женщинами…». Вместо этого «мы совершаем наши канонические молитвы пять раз в день и постоянно молимся за вас»[541].

Бекташи, с которыми янычары были тесно связаны со времен Мурада I, в эту эпоху также превратились из группы отклоняющихся от нормы дервишей в уважаемый суфийский орден. В начале XVI в. бекташи брили волосы и бороды, были преданы Али и его сыновьям Хасану и Хусейну, одевались в войлок и путешествовали, распевая молитвы, стуча в барабаны и тамбурины и выдавая себя за святых. Они носили шапки, символизирующие головы, поскольку были «обезглавленными мертвецами», т. е. людьми, уничтожившими свое эго[542]. К середине XVI в. сообщество трансформировалось в основной суфийский орден, поглотивший другие отклоняющиеся от нормы группы дервишей (календери (или торлаков), хайдари и абдалов из Рума) – тех, кто открыто излагал шиитские верования, – а также их ложи и гробницы.

В то время как другие объединения дервишей были вынуждены исчезнуть, бекташи процветали, потому что были связаны с янычарами, считавшими Хаджи Бекташа своим святым покровителем[543]. Чтобы получить контроль над радикальными суфиями в королевстве, династия включила бекташе в ключевой имперский институт – военную элиту.

Мевлеви, напротив, с самого начала были привязаны к политическому истеблишменту и зависели от османского покровительства. Шейх-уль-ислам одобрял каждого шейха, выбранного главой ордена: «великого челеби» из Коньи, потомка Руми, опоясывавшего султана при восшествии на престол. Сулейман I построил зал для церемонии кружения и мечеть в комплексе Мевлеви в Конье, а также мраморный саркофаг для Руми. Суннитское благочестие правителя допускало терпимость только к послушным дервишам.

Сулейман I: тень бога на земле

На пятничную молитву Сулейман I шествовал по улицам Стамбула к своей мечети, сопровождаемый тысячами молчаливо марширующих янычар, чиновники и дворцовые пажи двигались верхом на лошадях. На протяжении маршрута огромные толпы склоняли головы в гробовом молчании, увидев обычно скрытого султана. По словам очевидца, посла Франции в Стамбуле, «один взгляд [султана], словно взор горгоны Медузы, превратил бы людей в мрамор или молчаливых рыб, поскольку они придерживаются очень твердого мнения, что их господин – тень и дыхание Бога на земле»[544]. Единственным громким звуком был топот лошадиных копыт по булыжным мостовым. Накануне лошадь султана держали на веревках и не кормили, чтобы гарантировать, что она будет двигаться осторожно, размеренным аллюром.

Подобно его замысловатому имперскому шифру, мечеть Сулеймана I, построенная из материалов, собранных мастерами из разных уголков его царства, была символом богатства и власти, демонстрировала его контроль над обширными территориями и народами, добычу, полученную в результате победоносных военных кампаний, и способность управлять во имя религии и империи. Придворный церемониал требовал полной тишины, когда султан появлялся на публике. Он сам и его окружение использовали уникальный язык жестов, чтобы выражать свои пожелания и приказы. В присутствии тысяч солдат и чиновников тишина передавала статус правителя, заставляя иностранных гостей благоговеть перед его, по-видимому, полной властью над слугами.

Посол Бусбек, бывший свидетелем молчаливого и дисциплинированного собрания янычар перед султаном, предупредил Карла V, что его империи есть чего опасаться со стороны османов. Он изобразил их врага как обладающего всеми ресурсами могущественной страны: несокрушимой мощью, опытными солдатами, оснащенной армией[545]. Габсбурги, напротив, были слабы, и им не хватало силы духа. Их армия не была ни выносливой, ни хорошо обученной. Солдаты вели себя недисциплинированно, а офицеры были жадными, безрассудными, пьющими и развратными людьми. Хуже всего для Бусбека было то, что османы привыкли к победам, в то время как Габсбурги смирились с поражениями. Он трепетал при мысли о том, что принесет будущее, сравнивая османское общественно-политическое устройство с системой собственного государства.

Однако европейские соотечественники Бусбека не обратили на это особого внимания. Их больше интересовали сплетни о личной жизни султана, особенно его отношения с женщинами. Институт гарема и то, как он развивался, долгое время понимались неправильно и заслуживают более пристального внимания. В рамках социальной иерархии империи гендер мог служить лифтом – и источником потрясений, когда эта иерархия разрушалась, особенно в доме султана. Именно события в личной жизни Сулеймана заставили его обратиться к благочестию во второй половине правления.

11

«Гарем» означает «дом»

Османская история творилась не одними мужчинами. Демографическая политика сыграла решающую роль в истории империи. Однако, чтобы понять это, мы должны пересмотреть наши представления о том, что такое политика и политиканство. Обычно о политике говорят как о разыгрываемом на публике действии. Частная сфера исключается из рассмотрения, но подчеркивать различие между публичным и частным в данном случае бесполезно. Если гарем означает «дом» и является домом султана и его семьи, то частное, несомненно, становится политическим, поскольку решения, принятые в доме правителя, имеют последствия для всей империи[546]. Женщины в гареме были образованными и амбициозными. Сам он представлял собой политический центр, наполненный влиятельными женщинами, что отражало турко-монгольское наследие османов. Доисламское общество туркмен, описанное в народных эпосах, многие из которых посвящены мужественным солдатам, содержит множество историй о женщинах, также бывших грозными воинами, быстрыми наездницами и политическими деятелями. Османский гарем был чем угодно, только не пространством похотливых фантазий, как считалось на Западе. Большинство его жительниц не имели сексуальных отношений с