– О-гос-по-ди. Когда это,

господи,

блядь,

закончится!

Аня не стала уточнять, что именно – это. Что именно это – из всего этого. Муж ее сидел, погрузив лицо в большие ладони, как в маску. Она пока что отмалчивалась – на Даню редко опускалась злость, но сейчас опустилась, большой мантией накрыла со всех сторон, чтобы нигде не поддувало хорошим настроением,

потому лучше было молчать.

– За что, я не понимаю, за что нам всё это говно?! Не знаю, вот я что сделал такого плохого, вот ничего, ты что сделала, может, ты человека убила, чем мы такое заслужили, младенцев в подвале не режем, старух не бьем, не… я не знаю…

Аня вздрогнула и вздрогнула еще раз.

Даня снова утопил лицо в ладони, как в лохань, и ему действительно хотелось опуститься в холодную воду, сжаться до размеров той лохани, поместиться на своих же широких ладонях, как помещается новорожденный котенок, которого, вполне возможно, тетка отнесет к речке и утопит, если его не заберут, а он, Даня, будет смотреть из кустов и плакать, а потом ему будет казаться, что все эти котята смотрят на него со дна реки, и он никогда не пойдет в нее купаться, не войдет в реку ни дважды, ни единожды, а тетка, вытирая руки, пройдет мимо куста, делая вид, что не замечает племянника, а в конце августа домой, и только в четырнадцать он наберется смелости попросить маму больше не отправлять его на эту дачу к летней речной родственнице.

А жена молчала, хотя могла бы уже сказать что-то дельное. Например, как решить этот пиздец с обвинениями.

– Просто – как?!

– Ты лучше знаешь Игнатьева. Так подумай, что можно сделать. Сказать, сделать…

– Убить его разве что, – уже вполголоса ответил Даня. – И то не факт, что поможет.

– Да, он упертый.

– Он пиздец какой упертый, Аня.

– Так, давай еще раз, с самого начала. Он пришел и что конкретно сказал?

О, он пришел. Еще как пришел, да. Тем же вечером, когда Малик привел Диму с собакой, и они рассказали, как к Диме приставали соседские парни. Один из них был Костя Игнатьев, сын того самого Игнатьева, это Даня понял, остальных по описанию не узнал, да и не то чтобы он особо рассматривал чужих детей. Приставали, повалили на снег, собаку заперли. Даня разозлился, хотел сразу пойти к Игнатьеву и сказать, что его отпрыска следует держать на поводке, а к его сыну нехер лезть. Потом успокоился, между делом вспомнив, что Игнатьев входит в совет директоров банка, где Даня работал.

Но тот пожаловал сам. Звонок бешено трезвонил долгие секунды, пока Даня бежал к двери. Не входя, Игнатьев выпалил, что они, Спиридоновы, нанимают всякое отродье – и, кстати, все знают, что отродье без патента на работу, – которое пристает к детям. Даня не успел ответить, как разгоряченный, красный на фоне черного неба, трясущийся от злости Игнатьев прокричал: прибежал Костя, сказал, что его и его друзей избил спиридоновский таджик, когда они пытались спасти спиридоновского сына от изнасилования этим самым таджиком, что он это так не оставит, что он до этого черножопого еще доберется, а им стоило бы подумать, кого нанимать на работу, даже если за ребенка своего не пекутся.

Даня собирался крикнуть, что всё это пиздеж и вообще нечего приходить в этот дом с такими обвинениями, но Игнатьев уже развернулся и пошел по улице, а на этой улице стояли человек семь или восемь, или даже девять, на разном расстоянии от дома Спиридоновых, но все смотрели на него, некоторые подошли к Игнатьеву, и Даня понял, что они пришли с ним и ждали его. И еще он понял, что об избиении и попытке изнасилования теперь знает вся улица, а значит, завтра узнает весь коттеджный поселок, и будут выходные – дни встреч, вина и сплетен. А через два дня на работу в банк, где Игнатьев. Нижняя половина тела – знаменатель физиологической дроби – начала отказывать, и Даня прислонился к стене, одними пальцами прикрыв дверь.

В голове заскакала светомузыка, выхватывающая из подсознательной темноты разные картины будущего: увольнение, отмена переезда, обвинение в укрывательстве иностранца, долг по ипотеке на две прошлогодние тачки, который не сможет покрыть продажа маминой однушки, молчание друзей и взгляды соседей в магазинах, исключение из чатов и местных клубов, приглашение на «Пусть говорят», толпа с факелами и вилами под окном, сожжение всей их семьи на следующую Масленицу…

– Что тут все кричат уже битый час? – Аня спускалась по лестнице, запахивая льняной халат. – То эти пришли с прогулки, то… кто там сейчас заходил. У меня и так голова болит, чертово давление.

– Где мой виски?

– Что?

– Виски. – Даня, всклокоченный, трясущий руками как эпилептик, дергал дверцу витрины. – Я и тебе налью, да.

– Ты мне скажешь или нет?

– Вот это он и сказал. И ушел. – Даня закончил второй за вечер пересказ.

– Ну мне кажется, понятно, что…

– Да понятно, что ничего не было! Что этот не собирался… никого насиловать. Десять лет тут живет и вдруг по мальчикам пошел. Угу. Ясно, что этот придурочный всё напиздел, но… это же Игнатьев. – Даня сошел на шепот. – Ты понимаешь, что будет, если он?.. А если он в полицию пойдет?!

– Да не пойдет он ни в какую полицию, успокойся.

– Ты не понимаешь, ты не видела всех этих, стоящих и смотрящих, как он меня поносит. Куда тут успокоиться. Надо что-то делать.

– Но что?

Оба задумались снова.

– Надо прийти к какому-то компромиссу. Да, к компромиссу…

– Ты думаешь о том же, о чем и я? – Аня долго смотрела в глаза мужу: неужели он сможет?

– Малик?

– Угу.

– Ну… Нам придется. Ничего не поделаешь, это меньшее из…

О, подумала она, мой карьерист снова поднимает голову. Таким она его и полюбила еще тогда.

– Ну да. В конце концов, нам всё равно осталось пару месяцев здесь. – Аня пожала плечами.

Муж допил виски. Свою порцию Аня прикончила давно. Налила еще по одной обоим.

– Да ведь? Пару месяцев? Ничего же с этим всем не поменяется?

– Да я не знаю… Да не должно.

– Нет, подожди, оно реально не должно! Не должно, понимаешь?

– Понимаю я. – Даня пододвигал стакан.

– Мы не можем не переехать! – Аня выхватила его стакан и отставила. – Я уже настроилась, я уже всё и всем делегировала в салонах… Я не могу здесь