– Но… кому вы его отдаете? Снова Наташе?

– Слушайте, вас это уже не касается, идите работать. Вас ждут и другие отсталые дети, просто буйство возможностей, есть к чьим родителям еще пристать. … Разумеется, вы понимаете, что я пошутил. Ну всё, идите уже.

* * *

В том домике была маленькая плитка, на одну конфорку, смешной блинчик, выпуклый ближе к центру, ни одна посудина не могла нормально на нем стоять – кренилась, покачивалась, спасибо, что не наворачивала круги. Приготовленное на плите убиралось в маленький холодильник – чуть больше полуметра в высоту, как мини-бар в номерах отелей, которые можно было увидеть в фильмах на телевизоре, тоже выпуклом, со всех сторон выпуклом, толстом, будто актеры не помещались внутри. Домик пропах специями. Еще – кровать, тумбочка, столик, туалет с душем – и всё. Окна маленькие – какие и попросили сделать Спиридоновы, наверное, чтобы Малика не было видно с улицы или с участка (хотя и деревья). Не окна, а бойницы, а на них шторки. Не окна, а иллюминаторы. Не окна, а щели, а из них дует, как из щелей багажного отделения старого самолета, где тайком летел его земляк, а потом рассказывал о задуваемом холоде, размахивая обрубками рук.

На этой плитке Малик и собирался приготовить дамламу – шел из магазина с сумкой, в которой лежали, разговаривали друг с другом и с ним баранина, помидоры, перец, конечно, капуста, другие овощи, специи. Он всегда любил бабкину еду – и старался повторить ее блюда, в разной степени успешности приближаясь к ее рецептам, похороненным вместе с ней. Много зелени, еще лук перышками, после тушения потомить несколько часов – это отличало бабушкину дамламу, он помнил, но было что-то еще, что-то, что он уловить не мог, секретный ингредиент, щепотка осыпающейся кожи с пальцев, чайная ложка души без горки, души, которую бабка сыпала во все блюда, добавляла во все действия, истончаясь и истощаясь, потому и слегла рано и умерла тихо (рассказывали). Продукты в сумке говорили друг с другом и с Маликом, и рот его наполнился горькой слюной, казалось, она разъест челюсть, и медленный снег полетит прямо в гортань.

На дно кастрюли – капусту, сверху мякоть баранины, соль, лукм, картошкуа, морковьл, болгарский переци, можно прямо сладкийк, слюна играет, снова капусту, крупными пластами, а ту картошку половинками, морковь и перец можно средними брусочками, чеснок ещемааааа, во рту просто шторм, запусти лодку, перевернется, помидорылииииик, зира…!?отч!?отчЧТО?!что?!что?!

Заозирался. Никого. Но этот шепот – да, шепот, но даже в виде шепота этот голос Малик всегда узнает. Этот голос – на пару с материнским – напевал Малику колыбельные, пока тот засыпал в гахворе, и потом, в другом доме, в ложе побольше, уже в Душанбе, с понедельника по понедельник. Рассказывал сказки, наставлял, позже – благодарил, позже – (став шепотом) лежал на кровати, облекшись в морщинистое тело, спрашивал о женитьбе. Потом замолчал.

Малик покрутился на месте, через минуту его взгляд застыл. На тропинке, ведшей в парк, стояла она – биба, бабушка, бледно-бордовое платье, поверх бледно-черный короткий свитер. Снег проходил через нее, как пули проходили через людей в девяносто седьмом, когда Малик работал на рынке, – только она не падала.

Бабушка.

– Бабушка?.. – Малик чуть не уронил сумку.

Бабушка подняла руку, тонкую, как у обезьянки, и выпрямила, указав пальцем в сторону деревьев.

Тудатудатудатудатудатудатудатудатудатудатудатудатудамаликтудамаликиди

тудатудатудатудатудатудатудатудатудатудатудатудатуда

Как только он сделал шаг, бабушка исчезла. Малик подошел к деревьям – что там? Почему туда нужно идти? Что она хотела? Она? Она ли это?

Бред какой-то. К Малику никто никогда не являлся; что бы могло заставить здесь, сейчас, спустя столько лет… Он всмотрелся – темный парк (Малик знал, что ведет к набережной), редкие грибки фонарей, ели.

Да нет. Бред. Джинны налетели. Малик развернулся и пошел в сторону Спиридоновых, своего номинального дома.

Задул ветер, прямо в лицо, снег стал острым и почему-то начал вонзаться в тело, сквозь куртку и водолазку, как вот проходил через бабушку…

Бабушка. Биба.

Малик снова развернулся, дошел до парка и побрел по тропинке, оглядываясь, осматривая деревья, прислушиваясь к каждому звуку, то есть только к фоновому шуму мира, собственному дыханию и скрипу снега под ботинками. Птицы спали, ничего больше не было слышно, пока он не вышел к набережной.

Он услышал далекие голоса – недалеко от безлюдного места, куда летом ходил купаться. Нервные, странные, слов было не разобрать, они доносились со стороны плотины, через которую пруд стекал в тонкую речку парой метров ниже. Малик пошел туда. Через полсотни шагов голоса стали различимее – кто-то кричал, и кто-то кричал из-за того, что на него кричали. Или не только кричали.

Малик бросил сумку, услышал хруст, мельком увидел, как лопается истертый полипропилен, и побежал к плотине. Казалось, бежал он долго, перескакивая из вечности в вечность, слюна стала липкой, запузырилась в открытом рту.

Четверо или пятеро подростков склонились над еще одним, а тот, лежа в снегу, кричал. Еще где-то лаял пес. Малик подбежал и отшвырнул ближайших двоих. Третий начал замахиваться, Малик сгорбился, левой рукой заблокировал голову (было лишним: удара не последовало [хотя предосторожность никогда не бывает лишней (уж это Малик на собственном опыте знал)]), правой вмазал парню в живот. Тот согнулся, еще двое отошли. В снегу он увидел Диму – Диму Спиридонова, младшего сына начальников, перед Димой стелился длинный широкий след – видно, упав, отползал на спине. Малик поднял его, быстро оглядел, крови не увидел и обернулся к остальным. Те пятились туда, откуда Малик пришел. Тупые избалованные дети. Их бы на неделю в Душанбе, сразу стали бы нормально себя вести. Если бы все вернулись.

– А-а-а, это мы тут защитничка нашли. А ты вообще кто? – Тот, кого он вдарил по животу, сдавленно хрипел. – Питомца нашел себе? Ты откуда такой хороший нашелся?

– Уйдите отсюда.

Попятились и остановились.

– Уходите или хуже сделаю.

Развернулись и пошли по набережной.

– Я узнаю, кто ты! – крикнул животоударенный. – Я узнаю, кто ты, слышишь, и это тебе хуже будет, слышишь!

Когда отошли еще, Малик повернулся к Диме.

– Нормально?

Парень кивнул. Он дрожал. Действительно – холодно было. И, наверное, страшно. Темно. Журчала вода, под слоем льда и снега просачивающаяся через плотину.

– Элли! – Парень подбежал к плотине.

– Э! Подожди!

За невысоким забором стояли блоки, гудели