– Жирноватые волосы;

– дрябловатое лицо размера XL;

– крупная, как звезды в ночном южном небе, перхоть;

– живот в небольших, но всё же складках под вечной клетчатой рубашкой. Чем ниже уровень, тем массивнее. И еще как же от него несло дегтем. Почему, зачем от человека, реального, живого человека может так нести дегтем?! Дегтярный шампунь?! Явно не помогает.

– Понимаете, мне пришлось у Анастасии Новоселовой, ой, Иноземцевой его забрать, она не справлялась, вы только никому не говорите…

– Стоп. Вы отстранили от его тестирований Анастасию Новоселову? – Динара Саидовна привстала.

– Она уже Иноземцева, простите, я ошибся, замуж вышла…

– Да-да, так вы забрали мальчика у нее?

– Да, и я понимаю, это не совсем то, что вы хотели, но…

– Ну что вы, что вы. – Она распрямилась и возвысилась над директором. – Я с удовольствием пойду вам навстречу. Тем более раз это так важно, – и улыбнулась. А директор почему-то перестал радоваться, хоть и вроде бы выдохнул.

* * *

– Да всё уже, всё, – морщась, Юля пыталась увернуться от проспиртованного ватного диска.

Это Аня задумалась и несколько секунд просто тыкала в ссадину на левой щеке дочери. Щека с носом были такие, будто их чем-то жестким сильно потерли. А ватный диск (очередной) стал розово-серым.

– Мне в школе обработали. Да там и обрабатывать нечего.

Аня не слышала. Ее взгляд был направлен не на Юлю, а сквозь, как смотрит медиум, как рентген, и Аня последовала за ним, и там вспомнила, увидела себя.

Мать – это, конечно, не просто человек, мать – это не только сила, это и любовь, которая должна распространяться на детей равномерно, как теплая веселая волна гребнистым брюхом наваливается на малышню, что плещется на берегу, и непредвзято обнимает всех (вспоминала она вычитанные где-то мысли). Да, так должно быть, и так поначалу было.

Даже больше: Ане казалось, что если кто и заслуживает особой ее любви, так это Дима – потому что ему она нужнее. Потому что у других любви будет много, а у него – не факт. Так тоже поначалу было.

Да, сначала Ане не хватило силы. Силы выдержать время с Димой, воспитывать его, силы простить себя, смотря на него, силы, даже не прощая себя, делать для него всё. Но позже не хватило и силы любить – и просто любви. Постепенно отдаляясь от младшего сына, она выходила за пороги, закрывала двери, ставила между собой и сыном других людей, как выставляют живой щит, и в итоге к его годам пяти обнаружила, что, пятясь, она вышла из этого ментального дома и уже не может в него войти. Не может себя заставить. Она хотела это исправить, каждую ночь перед сном обещала себе, что завтра всё будет по-другому, что она встанет обновленной, лучшей на свете матерью, поцелует Диму, нет, поцелует всех своих детей, всех обнимет, потреплет по голове, сварит овсянку на нежирном молоке, добавит орехи и сухофрукты (Диме – без изюма, он не любит, а Леше – без миндаля, у него аллергия). И всё будет прекрасно.

Но ничего не менялось. Месяцы и даже годы Ани протекали, огибая комнату Димы и всю его жизнь, и его интересы, как ручей огибает камень (так у Ани то не получалось, то получалось становиться водой). Теперь она смотрела на младшего сына со стороны. И со стороны же видела картину, похожую на ту, на которой сама была изображена в детстве: талантливым, старающимся, цельным – ничего, а пустым, амебным (господи прости! – ущербным) – всё. Как в ее детстве на совершенно никаких, откровенно тупых близняшек молились, смаковали каждый их вздох, а про нее, Аню, забывали, так и сейчас она понимала, что про Юлю и Лешу все забыли, а Диму боготворили. Буквально все: от дальних знакомых, заехавших в гости на получасовую чашку чая, увидевших троих детей, но говоривших только с Димой (кстати, вызывая у него сильное смущение и страх, такой страх, что он и отвечать не мог, пока не пошел в коррекционную школу и не научился хотя бы основам коммуникации). До родственников, прибывающих из разных далеких и не очень мест, особенно здесь имеются в виду мама Дани и сам Даня – чего она ему простить не могла, пилила его, отпиливала кусочки префронтальной коры, постепенно подчиняя себе. Сначала он не мог понять жену и пытался ее переубедить, даже были скандалы, но плавно сдавался, а скандалы на эту тему гасли в зародыше, со временем вообще прекратившись и уступив место смирению и согласию с женой. Как бывало у Ани с Даней почти всегда.

Да, ей стало обидно за старших детей. За своих нормальных детей. Мать ее умерла сколько-то лет назад, отец ссался на неотмывающиеся простыни в доме престарелых, сестры-близняшки где-то волочили свои телеса, неизвестно где. С родственниками Аня не общалась много лет, даже не звала их на свадьбу, на праздники, не могла родителям простить, что они не хотели, чтобы она была лучше других, чтобы она вообще была. А сестрам не могла простить, что своей серостью и тупизной они столько лет перекрывали ее. И не хотела, чтобы такое же повторилось в ее семье, в семье, которую она сама создает.

– Ма? – Аня вздрогнула и увидела, как Юля в непонимании мотает своим веснушчатым лицом. – Ты чего залипла?

– А? Нет-нет, ничего. Повернись-ка…

– Говорю, обработали уже.

– Вот же голодрань, нет, просто подошла и ударила? Просто так?

– Не просто ударила, она прямо вмазала!

– Сволочь, нет, ну сволочь! Вся семейка такая. Я позвоню ей. – Аня начала искать телефон в сумке. – Нет, я позвоню!

– Да не надо звонить никому.

– А я говорю…

– Не надо звонить! – оборвала. – Мам, ты слышишь? Еще не хватало, чтобы ты за меня заступалась…

Аня внимательно посмотрела на дочь. Юля с и так обычно пухлым кабачковым лицом, а теперь опухшим еще больше глядела исподлобья – всматривалась, убеждала. Да, точно. Не надо. А не то еще зачморят.

– Но как же… мою… – доченьку, хотела сказать она, но осеклась, чтобы не обратиться в звучный всхлип.

– Ничего. – Юля положила мясистую руку на Анино тонкое плечо и успокаивающе улыбнулась. – Нормально, всё нормально. Я сама, а ты успокойся. Принести тебе попить?

И Аня, улыбнувшись в ответ, поняла, что, может, не всё, но многое в жизни делала правильно. В доказательство тому перед ней сидела чудная дочь, а ведь еще и сын годом младше, милый сорванец, они и их любовь были ей