А может, я никто. Может, совсем другая.

Мой план был такой: сидеть и ждать, пока Нокс уснет, чтобы потом спокойно за ним наблюдать. Это звучит безумно и ощущается как безумие, но я очень этого хотела. Я хотела наблюдать за тем, как медленно поднимается и опускается его грудь, как на его губах появляется ангельская улыбка, чтобы потом часами смотреть на них, представляя, что я могу их поцеловать, когда захочу. Представлять, что они принадлежат только мне. Странно, что это именно то, чего я хочу, и именно то, что я могла бы получить всего несколько мгновений назад, но предпочла этого не делать.

Я злюсь.

Я в бешенстве, вполне по-настоящему.

Злюсь на себя саму. Я сижу на диване и смотрю на Нокса. Зеркала поблизости нет, иначе я бы смотрела на себя. Я сжимаю руки в кулаки и до боли впиваюсь ногтями в ладони.

«Извинись. Поговори с ним. Ты не это имела в виду. Ты соврала. Скажи ему».

Не получается. Я не могу открыть рот, хотя не могу отрицать, что очень хочу Нокса. Тому есть много причин.

Он слушает в машине диск с песнями Диснея.

Он включает Саймона и Гарфанкеля в музыкальном автомате, как будто знает меня.

Он говорит, что мои уши утонченные и имеет в виду «эстетичные».

Он считает меня прекрасной во всех отношениях. Я разбита на тысячу осколков, некоторые из которых слишком малы, слишком сильно повреждены и разломаны, чтобы их можно было склеить в единое целое. Но Нокс способен это сделать. Склеить меня заново. Когда я рядом с ним, мне кажется, что один лишь его взгляд собирает меня воедино. Словно им он спасает меня. Будто если он еще раз скажет: «Смелее, Пейсли, правда за правду», я смогу рассказать ему все. Все, от чего я сбежала – все, что я с тех пор считала прошлым, хотя это не так.

Я понимаю, что не смогу рассказать ему все. Нокс не склеит меня заново. Он сделает что-нибудь, какую-нибудь глупость, и только разрушит меня еще больше, чем сейчас.

Лучше я приложу все усилия, чтобы оттолкнуть Нокса от себя, отстранить его, не пустить его в свою жизнь, чтобы не дать ему шанса причинить мне боль. Но мне уже больно. Нет, меня разрывает на части, потому что я хочу его, так сильно его хочу и в то же время не могу его к себе подпустить. Пытка, которой я подвергаю себя сама. Добровольно. Как мазохистка, правда?

У меня не получается бороться со сном. Я засыпаю первой.

Когда я просыпаюсь, Нокса уже нет.

Запах снега

Пейсли

У Гвен нет кровати. Зато есть кролик по имени Бинг Кросби. Я знаю это, потому что на его клетке висит табличка с надписью: «О, да, зови меня Бинг Кросби». Ее спальное место – это толстое пуховое одеяло, подушка, которую словно сняли с садового стула, и красный коврик для йоги. Леви и Эрин сидят рядом на одеяле, вытянув ноги, и я поворачиваюсь к Гвен с вопрошающим взглядом. Она пожимает плечами:

– Так полезнее для спины.

– Ты правда после тренировки спишь на полу?

– Это дело привычки, – она закрывает за собой дверь в комнату, на которой висит большой плакат с изображением парня корейского происхождения, на ладонях которого мерцают голубые молнии.

– Кто это?

Гвен смотрит на меня так, будто я оскорбила ее лично.

– Серьезно? – говорит Леви. Он так недоверчиво хмурится, что я насчитываю четыре морщинки. – Ты не знаешь, кто это?

– Э-э… нет.

– Это Магнус Бейн, – говорит Эрин рядом с ним, как будто это все проясняет.

Я все еще в замешательстве. Почему я должна его знать?

– Он что, корейская суперзвезда или что-то в этом роде?

Гвен фыркает:

– Он верховный маг Бруклина!

Я моргаю.

– Сумеречный охотник! – снова подсказывает она. Я качаю головой.

Леви зарывает голову в руки, а Эрин стонет.

– Ты – ноль в культуре, – говорит Гвен, но с улыбкой. – Я одолжу тебе книги, если хочешь. – Затем она указывает на срез ткани сиреневого цвета, который занимает весь ее стол. – Вот, я работала над ним последние несколько дней, – она нажимает на рычаг своей швейной машинки, чтобы игла поднялась, и вытаскивает ткань. Это платье. Платье для вольной программы. Лицо Гвен светится от гордости, когда она показывает его мне. – Красивое, правда?

Более чем. Бретели изящной елочкой переходят в идеальный вырез, который прикрывает только декольте, обрамляя полностью открытую спину.

– Боже, Гвен! Ты сама его сшила? – я делаю несколько шагов вперед и провожу пальцами по оборкам юбки. – Наверно, у тебя ушла целая вечность, чтобы пришить блестки!

– Покажи ей шлейф, – говорит Эрин, и Гвен поворачивает платье в руках. Узор «елочка» переходит в изящный шлейф в нижней части спины.

– Это не платье для выступления, – говорю я. – Это вечернее платье Кейт Миддлтон.

Гвен смеется и толкает меня в плечо:

– У Кейт Миддлтон карие глаза. Ей бы оно не подошло.

– У тебя глаза тоже карие.

– Да, но и оно не для меня, – она прижимает платье к моей груди и прыгает на месте. – Давай, примерь!

– Ты сшила его для меня?! – у меня перехватывает дыхание. Точно. Последний раз мне делали подарок еще в садике. Джозефине Хэнгстер не понравились ее крокеты, и она затолкала их мне на тарелку. – Гвен, оно… слишком красивое. Я не могу…

– Можешь. Мое уже несколько недель как готово, и если ты его не наденешь, оно так и будет висеть в шкафу без дела.

– Кроме того, мы не можем позволить тебе выйти сегодня на лед в тренировочном платье, – говорит Леви. Он произносит слова «тренировочное платье», сморщив нос, как будто говорит о вшах, которых Джозефина Хангстер заметила на моей голове после того, как подкинула мне крокеты. Я ненадолго зажмуриваюсь, чтобы собраться с мыслями, потому что этот момент для меня слишком тяжел. Пусть это всего лишь платье, но для меня это значит безмерно много.

– Спасибо, Гвен. Правда, спасибо.

Она пожимает плечами, как будто это пустяк. Как будто так и надо. Может, так оно и есть. Что это норма. От мысли, что моя жизнь может быть нормальной, у меня по телу пробегает дрожь, потому что внезапно «норма» – самое прекрасное слово во всем языке. Я и не подозревала, как сильно мне