фактически исключены из сферы управления. В частности, в 1582 г. так называемой партии «молодых» удалось добиться запрета на деятельность zonta и ограничения полномочий Совета десяти. Но в этом случае можно говорить лишь о временном успехе, попытке остановить необратимый процесс: экономический упадок почти всегда сопровождался регрессом политической системы.

Вместе с тем в истории Венеции XVI в. сочетались определенные черты как упадка, так и несомненного величия, проявлявшегося, в частности, в экономической жизни города, в недрах которой, как уже отмечалось, все еще сохранялась способность к возрождению и выживанию. Представители правящего класса неоднократно являли примеры мужества в дни наложения интердикта[243] и добились успеха в великой битве при Лепанто. Но, пожалуй, ничто так не свидетельствует о величии Венеции того времени, как достижения в области культуры и искусства. В середине столетия в городе жили и работали Андреа Палладио и Паоло Кальяри, прозванный Веронезе, — величайшие художественные авторитеты того времени. Наконец, это город, в котором, несмотря на духовный климат эпохи Контрреформации, удалось в значительной мере сохранить прежнюю интеллектуальную свободу. И вовсе не случайно, что именно из среды венецианского патрициата вышел один из виднейших представителей католической Реформации кардинал Джузеппе Контарини, ставший в 1537 г. инициатором «Проекта исправления церкви». Неслучайно и то, что первый печатный перевод Библии на итальянский язык вышел в свет в 1532 г. именно в венецианской типографии. Светлейшая поддерживала активные торговые связи с германским миром, что создавало реальные предпосылки для проникновения новых идей и реформаторских веяний. Высокий уровень развития печатного дела, богатство книжного рынка и знаменитый Венецианский университет притягивали к себе прогрессивные интеллектуальные силы Италии. Одним из представителей блестящей плеяды итальянских мыслителей XVI в. был Пьетро Аретино (1492–1556), живший в Венеции в 1527–1556 гг. В своих письмах он называл город «царицей всех городов» (papessa di ogni cittade). Однако выдающиеся качества и талант Аретино не должны затмевать в наших глазах достоинств многих других, пусть и менее значительных представителей общественно-политической мысли Италии. Духовная жизнь Венеции этой эпохи несла на себе особый отпечаток космополитизма, смешения разнородных элементов: город давал приют изгнанникам, жертвам преследований, бродягам. Среди владельцев типографий в Венеции XVI в. встречались выходцы из разных частей Италии: флорентийцы, неаполитанцы, уроженцы Бергамо, Сиены и даже французы. Те же тенденции проявлялись и в области художественного творчества. Так, архитектор Пьяцца Сан-Марко Якопо Сансовино был родом из Флоренции. Во многом благодаря атмосфере духовной свободы, которая отчасти сохранилась в городе и после Тридентского вселенского собора, венецианские интеллектуалы успешно противодействовали попыткам властей ввести «Индекс запрещенных книг». Все это способствовало поддержанию укоренившегося в итальянском общественном мнении мифа о Венеции. В конце XVI в. он был особенно актуален, причем распространению этого мифа способствовали не только сами горожане, как, например, историк Паоло Парута[244], но и принявшие венецианское гражданство чужеземцы. Среди последних был, к примеру, Франческо Сансовино, сын Якопо Сансовино, написавший в 1581 г. трактат «Презнатный и удивительный город Венеция». Книга имела большой успех. Во всех этих сочинениях Светлейшая представала как последний оплот широкого «представительного» правления. Казалось, в ней еще жила та свобода, которую прочие города и государства Италии либо утратили, либо так никогда и не узнали. В трепетном поддержании этой легенды, в этом самолюбовании, трогательной грусти по прошлому и в патриотизме проявлялся все тот же провинциализм, в том или ином виде отличавший в конце XVI в. культурную жизнь всех итальянских городов от Флоренции до Венеции, от Неаполя до Милана. Но было в этом и осознание причастности к великой и непрерывной культурной традиции, чувство собственного достоинства и гордости. Между тем дни интердикта, время политической и интеллектуальной схватки Паоло Сарпи[245] с деятелями Контрреформации, были уже не за горами. Но об этом пойдет речь впереди.

Генуя и ее банкиры

В XVI в. перед всеми итальянскими государствами стоял выбор: чью сторону принять в грандиозном поединке Франции и Габсбургов, длившемся вплоть до заключения мирного договора в Като-Камбре-зи. Генуя сделала выбор первой. В 1528 г., сразу после разграбления Рима, когда на территории Апеннинского полуострова еще шли военные действия между войсками Карла V и Франциска I, власть в Генуе захватил Андреа Дориа. Он тотчас разорвал традиционные союзнические отношения республики с Францией и объявил о переходе на сторону империи и Испании. И это был окончательный выбор. В отличие от Венеции, которая не совершала шагов со столь необратимыми последствиями, пытаясь вести политику неприсоединения (насколько это вообще было возможно ввиду ослабления ее позиций), Генуя прочно вошла в сферу влияния сначала Священной Римской империи германской нации, а затем собственно Испании. Поскольку шаг этот она сделала первой, то и извлекла наибольшую выгоду из сложившейся ситуации. В силу своего географического положения Генуя была тем самым промежуточным звеном, которое связывало средиземноморские и континентальные владения империи. Карл V и Филипп II исходили из того, что, овладев Генуей, они смогут наладить быстрое сообщение между Барселоной и Миланом, Средиземноморьем и Центральной Европой. Генуэзцы полностью отдавали себе в этом отчет. Верность интересам Габсбургов несла с собой неслыханные выгоды.

Сам по себе факт присутствия генуэзских купцов в испанских портах уже несколько веков не был ни для кого новостью. Однако отныне эти связи приобрели более широкий и разветвленный характер. Именно генуэзцы предоставляли Карлу V свои корабли, заручились правом монополии на импорт испанской шерсти, производство и продажу мыла. Но главным источником их дохода оставалось финансирование испанской короны; в обмен генуэзцы брали на откуп сборы налогов, добивались прав на синьориальные титулы и земельные владения в Испании и Неаполитанском королевстве, почетные должности и высокие посты. Так, Андреа Дориа получил принципат Мельфи, а Амброзио Спинола[246] — титул главнокомандующего испанскими войсками, во главе которых он разбил в Нидерландах великого Морица Нассауского (Оранского)[247].

Однако лишь со второй половины XVI в. последствия экономического и политического союза Генуи и Испании Филиппа II сказались во всей полноте. Так, в отличие от германских банкиров, и прежде всего Фуггеров, генуэзские финансисты вышли из тяжелейшего кризиса, связанного с первым банкротством испанской короны в 1557 г., с наименьшими потерями, что в значительной мере укрепило их позиции на международном финансовом рынке. Кроме того, подъему Генуи способствовало гибельное для положения Антверпена восстание в Нидерландах, что привело к переоценке роли средиземноморских торговых путей. С 1570-х годов к причалам Генуи начали