Примером тому является поведение Франции в вопросе, касающемся Марокко. После франко-германского столкновения из-за Марокко в 1905 году и немецкого поражения на Альхесирасской конференции в 1906 году, Париж и Берлин изо всех сил пытались найти формат договоренности, который позволил бы оставить марокканский конфликт позади. С французской стороны мнения относительно того, как следует рассматривать претензии Германии в отношении Марокко, разделились. Следует ли Парижу учесть интересы Германии или действовать так, как будто прав Германии на этой территории просто не существует? Наиболее откровенным сторонником первой точки зрения был Жюль Камбон, брат Поля и посол Франции в Берлине. У Камбона было несколько причин искать разрядки отношений с Германией. Он утверждал, что немцы имеют право отстаивать интересы своих промышленников и инвесторов за рубежом. Он также сформировал мнение, что самые высокопоставленные немецкие политики – от кайзера и его близкого друга графа Филиппа цу Эйленбурга до канцлера Бернгарда фон Бюлова, министра иностранных дел Германии Генриха фон Чиршки и его преемника Вильгельма фон Шёна – искренне желали улучшения отношений с Парижем. По его мнению, это Франция, с ее фракционной политической борьбой и пылкой националистической прессой, была в основном ответственна за недопонимание, которое возникло между двумя соседними державами. Плодом усилий Камбона стало франко-германское соглашение от 9 февраля 1909 года, которое исключило участие Берлина в каких-либо политических инициативах в Марокко, но подтвердило ценность франко-германского сотрудничества в экономической сфере[560].

На другой стороне находились люди из Централь, которые выступали против уступок любого рода. За кулисами действовали ключевые официальные лица, такие как маниакальный германофоб Морис Эрбетт, глава отдела коммуникаций на набережной д’Орсе с 1907 по 1911 год, который использовал свои обширные контакты с журналистами для саботажа переговоров, передавая во французскую прессу потенциально противоречивые примирительные предложения, порой прежде чем их отправляли немцам, и даже разжигая в прессе ура-патриотическую кампанию против самого Камбона[561]. Эрбетт был прекрасным примером чиновника, которому удалось запечатлеть свое собственное видение на картине французской политики. В меморандуме 1908 года, который напоминает знаменитый меморандум 1907 года старшего клерка министерства иностранных дел Великобритании Айры Кроу (за исключением того, что четко систематизированный документ Кроу занимает двадцать пять печатных страниц, а Эрбетт растянул свой на невероятные и хаотичные 300 рукописных страниц), Эрбетт нарисовал современную историю франко-германских отношений в самых мрачных тонах – как каталог злобных уловок, «инсинуаций» и угроз. Немцы – писал он – были неискренними, подозрительными, нелояльными и двуличными. Их усилия по примирению были хитрыми уловками, разработанными, чтобы обмануть и изолировать Францию; их предложения, направленные якобы на защиту их интересов за границей, были просто провокациями; их внешняя политика – отталкивающие предложения, вынуждающие выбирать между «угрозами и обещаниями». Он заключил, что Франция не несет абсолютно никакой ответственности за плохое состояние отношений между двумя государствами, ее отношение к Германии всегда было безупречно «примирительным и достойным»: «беспристрастное изучение документов доказывает, что Франция и ее правительства в любом случае не могут нести ответственность за эту ситуацию». Как и меморандум Кроу, меморандум Эрбетта был образцом приписывания контрагенту предосудительных мотивов и «симптомов», а не перечислением фактических нарушений[562]. Нет никаких свидетельств того, что Эрбетт когда-либо пересматривал свои взгляды на Германию. Он и другие непримиримые официальные лица из Централь были серьезным препятствием на пути к разрядке напряженности в отношениях с Берлином.

С падением правительства в начале марта 1911 года и отставкой Пишона, влияние Централь достигло небывало высокого уровня. Преемником Пишона на посту министра иностранных дел стал добросовестный, но совершенно неопытный Жан Крюппи, бывший магистрат, основная причина назначения которого на пост в сфере иностранных дел заключалась в том, что многие кандидаты, лучше подходящие для этой должности, уже отказались от нее, что свидетельствует о том, насколько низко ценились министерские посты. В течение короткого периода пребывания Крюппи на посту министра – он вступил в должность 2 марта 1911 года и ушел в отставку к 27 июня – Централь захватил эффективный контроль над политикой. Под давлением политического и коммерческого директоров министерства, Крюппи согласился разорвать все экономические отношения с Германией в Марокко, что являлось безоговорочным отказом от соглашения 1909 года. Последовала череда односторонних шагов: переговоры о совместном франко-германском управлении железной дорогой от Феса до Танжера были прерваны без уведомления, и было составлено новое финансовое соглашение с Марокко, в котором вообще не упоминалось участие Германии. Камбон был в ужасе: французы, предупреждал он, ведут свои отношения с Германией в духе «esprit de chicane»[563], [564].

Наконец, решив без консультаций с другими заинтересованными странами направить значительный французский контингент в марокканский город Фес весной 1911 года, под предлогом подавления местных волнений и защиты французских колонистов, Париж полностью разорвал как Альхесирасский протокол, так и франко-германское соглашение 1909 года. Утверждение, что отправка войск из метрополии необходима для защиты европейской коммуны Феса, было ложью; восстание произошло в глубине Марокко, и опасность для европейцев была незначительной. Письмо султана с просьбой прислать помощь из Парижа было фактически составлено французским консулом и передано ему на подпись после того, как Париж уже решил вмешаться[565]. Ниже мы вернемся к кризису в Агадире, который последовал за этими шагами – но на данный момент важно отметить, что активную политику в Марокко проводило не французское правительство как таковое, а ястребы с набережной д’Орсе, чья степень влияния на международные отношения весной и в начале лета 1911 года была беспрецедентной[566]. Как и в России, утрата влияния одной частью исполнительной власти и обретение другой привели к быстрым изменениям в тоне и направлении международной политики.

Кто правил в Берлине?

В Германии внешняя политика также определялась взаимодействием центров силы внутри системы. Но были некоторые структурные отличия. Самым важным было то, что в сложной федеральной структуре, созданной для объединения множества малых государств в Германскую империю, основанную в 1871 году, роль министра иностранных дел была в значительной степени поглощена имперской канцелярией. Этот ключевой пост был фактически составным, в котором ряд различных органов власти были связаны в личный союз. Канцлер Германской империи обычно был одновременно и министром-президентом, и министром иностранных дел Пруссии, наибольшего из федеральных государств, которое включало около трех пятых граждан и территории новой империи. Не было имперского министра иностранных дел, только имперский государственный секретарь по иностранным делам, который был в прямом подчинении канцлера. А тесная связь канцлера с выработкой внешней политики физически проявлялась в том, что его частные апартаменты располагались в небольшом и многолюдном дворце на Вильгельмштрассе 76, где находилось также министерство иностранных дел Германии.

Это была система, которая позволила Отто фон Бисмарку доминировать в уникальной конституционной структуре, которую он помог создать после германских войн за объединение, и единолично управлять ее внешними делами. Уход Бисмарка ранней весной 1890 года оставил после себя вакуум власти, который никто не мог заполнить[567]. Лео фон Каприви, первый постбисмарковский канцлер и министр иностранных дел Пруссии, не имел опыта в международных делах. Эпохальное решение Каприви не продлевать Договор о перестраховке было фактически навязано ему фракцией в министерстве иностранных дел Германии, которая в течение некоторого времени тайно выступала против линии Бисмарка. Возглавляемая Фридрихом фон Гольштейном, директором политического департамента министерства иностранных дел, очень умным, сверхчувствительным, при этом по характеру недобрым и социально замкнутым человеком, который вызывал персональное восхищение, но едва ли дружеское отношение своих коллег, эта фракция с легкостью сумела завоевать доверие нового канцлера. Иными словами, как и во Франции, слабость министра иностранных дел (или в данном случае канцлера) означала, что инициатива уплыла в руки постоянных чиновников с Вильгельмштрассе, берлинского эквивалента Централь. Такое положение дел сохранилось и при преемнике Каприви, князе Хлодвиге цу Гогенлоэ-Шиллингсфюрст, который занимал пост канцлера в 1894–1899 годах. Именно Гольштейн, а не канцлер или имперский министр иностранных дел, определял формат внешней политики Германии в начале и середине 1890-х годов.

Гольштейн мог делать это отчасти потому, что у него были прекрасные связи как с ответственными политиками, так и с кругом советников, окружавших кайзера Вильгельма II[568]. Это были годы, когда Вильгельм наиболее энергично пытался