Шрифт:
Закладка:
Безусловно, его высказывания вызывали тревогу. В ситуации, когда правительства напряженно ломали голову над намерениями друг друга, они могли быть даже потенциально опасными. Тем не менее мы должны иметь в виду три момента. Во-первых, в таких словесных эскападах кайзер исполнял роль лидера и правителя, которую он не мог реализовать на практике. Во-вторых, эти риторические угрозы всегда были связаны с воображаемыми сценариями, в которых Германия была стороной, подвергшейся нападению. Непристойное предложение Леопольду было замыслом не наступательного плана, а частью немецкого ответа на нападение французов. Что было странным в его размышлениях о возможной необходимости нарушения бельгийского нейтралитета в будущем конфликте, так это не сама идея вторжения как такового – вариант вторжения в Бельгию обсуждался и взвешивался также французским и британским генеральными штабами, – но контекст, в котором оно был затронуто, и личности двух собеседников. Одна из многих удивительных черт характера кайзера заключалась в том, что он был совершенно неспособен адаптировать свое поведение к условностям и ограничениям, которые подразумевало его высокое положение. Слишком часто он выступал не как монарх, а как возбужденный подросток, дающий волю идеям, которыми в данный момент поглощен. Он был ярким представителем той эдвардианской части общества, клубного зануды, который бесконечно излагает какой-то свой пестуемый проект человеку, сидящему в соседнем кресле. Неудивительно, что перспектива быть пойманным за пуговицу кайзером за обедом или ужином, когда побег был невозможен, вселяла страх в сердца многих европейских королевских особ.
Вмешательства Вильгельма сильно нервировали сотрудников министерства иностранных дел Германии, но мало повлияли на курс немецкой политики. В самом деле, возможно отчасти именно это усиливающееся чувство бессилия и оторванности от реальных рычагов власти периодически разжигало фантазии Вильгельма о будущих мировых войнах между Японией и США, вторжениях в Пуэрто-Рико, крестовом походе против Британской империи, немецком протекторате над Китаем и тому подобном. Это были сценарии заядлого геополитического фантазера, а не политика как таковая. И всякий раз, когда реальный конфликт казался неизбежным, Вильгельм придерживал коней и быстро находил причины, по которым Германия не должна была ввязываться в войну. Когда в конце 1905 года напряженность в отношениях с Францией достигла пика, Вильгельм испугался и сообщил канцлеру Бюлову, что социалистическая агитация внутри страны полностью исключает любые наступательные действия за рубежом. В следующем году, потрясенный новостью о том, что король Эдуард VII только что нанес внеплановый визит отставному министру иностранных дел Франции Теофилю Делькассе, он предупредил канцлера, что артиллерия и флот Германии не готовы к противостоянию в конфликте[536]. Вильгельм мог вести грозные речи, но когда возникали реальные проблемы, он имел обыкновение разворачиваться и прятаться в укрытие. Именно так он поступил во время июльского кризиса 1914 года. «Любопытная вещь, – заметил Жюль Камбон, посол Франции в Берлине в письме высокопоставленному чиновнику министерства иностранных дел Франции в мае 1912 года, – видеть, как этот человек, столь внезапный, такой безрассудный и импульсивный на словах, полон осторожности и терпения в действии»[537].
Обзор деятельности монархов начала двадцатого века показывает их непостоянное и в конечном счете относительно небольшое влияние на реальную картину политики. Император Австро-Венгрии Франц Иосиф прочитывал огромное количество депеш и регулярно встречался со своими министрами иностранных дел. Тем не менее, несмотря на всю колоссальную работу в качестве «первого бюрократа» своей империи, Франц Иосиф, как и Николай II, обнаружил, что невозможно не утонуть в океане информации, которая попадала на его рабочий стол. Не было сделано ничего для того, чтобы он распределял свое время в соответствии с относительной важностью возникающих вопросов[538]. Внешняя политика Австро-Венгрии определялась не исполнительными указами императора, а взаимодействием фракций и лобби внутри и вокруг министерства иностранных дел. Виктор Эммануил III, король Италии (годы правления 1900–1946), работал гораздо менее усердно, чем Франц Иосиф, – большую часть времени он проводил в Пьемонте или в своих поместьях в Кастельпорциано, и, хотя он действительно пытался вникать в некоторые дипломатические депеши, он также проводил около трех часов в день, читая газеты и методично отмечая найденные в них ошибки. Итальянский король поддерживал тесные отношения со своими министрами иностранных дел, и он, безусловно, одобрил важное решение о захвате Ливии в 1911 году, но его прямых вмешательств в политику было немного, и случались они нечасто[539]. Николай II мог отдавать предпочтение той или иной фракции или министру и тем самым подрывать единство правительства, но не мог определять повестку дня, особенно после фиаско Русско-японской войны. Вильгельм II был более энергичным, чем Николай, но его министры лучше, чем их российские коллеги, умели защитить процесс выработки политики от вмешательства сверху. Инициативы Вильгельма в любом случае были слишком разрозненными и плохо скоординированными, чтобы предоставлять какую-либо альтернативную платформу.
Независимо от того, пытались ли они агрессивно вмешиваться в политический процесс, или нет, континентальные монархи тем не менее – в силу самого своего существования – оставались фактором риска в международных отношениях. В лишь отчасти демократизированных системах, присутствие суверенов, которые были предполагаемым центром политической воли соответствующих политиков своей страны, с доступом ко всем государственным документам и персоналу и с окончательной ответственностью за каждое административное решение, создавало двусмысленность. Чисто династическая внешняя политика, когда монархи встречались друг с другом для решения великих государственных дел, была более неуместна – бесполезная встреча в Бьоркё доказала это. Тем не менее соблазн рассматривать монарха как рулевого и олицетворение исполнительной власти все еще был силен среди дипломатов, государственных деятелей и особенно самих монархов. Их присутствие создавало стойкую неуверенность в том, где именно находится стержень процесса принятия решений. В этом смысле короли и императоры могли стать источником неопределенности в международных отношениях. В результате это отсутствие ясности препятствовало попыткам установить безопасные и прозрачные отношения между государствами.
Монархические структуры также искажали иерархию подчинения внутри ветвей исполнительной власти. В Италии, например, было неясно, кто фактически командовал армией – король, военный министр или начальник Генерального штаба. Начальник итальянского Генштаба сделал все возможное, чтобы не допустить участия гражданских лиц в его встречах со своими немецкими и австрийскими коллегами, а гражданские официальные лица в ответ отстранили военных от политических решений – в результате начальник Генштаба Италии даже не был проинформирован о положениях Тройственного союза, определяющих условия, при которых от Италии могли потребовать вступления в войну для помощи своим союзникам[540].
В такой ситуации – а мы можем обнаружить похожие проблемы во всех континентальных монархиях – король или император были единственной точкой, в которой сходились отдельные нити командования. Если он не выполнял консолидирущую функцию, если корона не могла компенсировать недостатки конституции, система оставалась незаконченной, потенциально несвязной. И континентальные монархи часто действительно терпели неудачу в этой роли, или, скорее, они отказывались выполнять ее в первую очередь, потому что надеялись, имея дело отдельно с ключевыми должностными лицами в исполнительной власти, сохранить то, что осталось в системе от их собственной инициативы и превосходства. А это, в свою очередь, пагубно сказывалось на процессах принятия решений. В среде, где решение, принятое ответственным министром, могло быть отвергнуто или торпедировано коллегой или соперником, министрам часто было трудно определить, «как их деятельность вписывается в общую картину»[541]. Возникающая в результате всеобщая путаница побуждала министров, чиновников, военных и дипломатов считать себя вправе защищать свою позицию в дебатах, но не нести личной ответственности за результаты проводимой политики. В то же время давление, требующее заручиться благосклонностью монарха, стимулировало атмосферу соревнования и подхалимства, препятствовавшую межведомственным консультациям, которые могли бы привести к более сбалансированному подходу к принятию решений. Следствием этого стала культура фракционности и избыточной риторичности, которая принесла опасные плоды в июле 1914 года.
Кто управлял в Санкт-Петербурге?
Если монархи не определяли курс внешней политики, кто это делал? Очевидным ответом наверняка будет: министры иностранных дел.
