в тональности и ориентации политики происходили соответствующие колебания. Этот хаос конкурирующих голосов имеет решающее значение для понимания периодических волн возбуждения, проходивших по европейской политической системе в последние предвоенные годы. Это также помогает объяснить, почему июльский кризис 1914 года стал самым сложным и запутанным политическим кризисом современности.

Суверены, принимавшие решения

Европа начала двадцатого века была континентом монархий. Из шести наиболее влиятельных держав пять были монархиями того или иного рода; только одна (Франция) была республикой. Все относительно новые национальные государства Балканского полуострова – Греция, Сербия, Черногория, Болгария, Румыния и Албания – также были монархиями. Европа быстрых крейсеров, радиотелеграфа и электрического освещения по-прежнему несла в своем сердце этот древний, украшенный мишурой институт, держа крупные и сложные государства в узде капризов человеческой природы. Европейские правительства по-прежнему находились вокруг тронов и сидевших на них мужчин или женщин. Министры Германии, Австро-Венгрии и России назначались монархами. У трех императоров был неограниченный доступ к государственным документам. Они также формально возглавляли вооруженные силы своих держав. Династические институты и связи влияли на выстраивание отношений между государствами. Послы лично вручали государям свои верительные грамоты, прямые контакты и встречи между монархами продолжались все предвоенные годы. Более того, они приобрели более высокое значение, создавая параллельную структуру взаимодействия, отношения которой с официальной дипломатией иногда было трудно установить.

Монархи были как символическими, так и политическими деятелями, и в этой роли они могли притягивать и фокусировать коллективные эмоции и ассоциации. Когда парижские зеваки таращились на Эдуарда VII, развалившегося в кресле на летней веранде отеля и курящего сигару, они чувствовали, что смотрят на Англию в образе очень толстого, модного и уверенного в себе человека. Его триумфальный прием парижским общественным мнением в 1903 году помог сгладить путь к Антанте, заключенной между Англией и Францией в следующем году. Даже вежливый деспот Николай II, когда он посетил Париж в 1896 году, был встречен французами как герой-завоеватель несмотря на его автократическую политическую философию и ничтожную харизму только потому, что он воспринимался олицетворением франко-русского союза[501]. И кто мог воплощать в себе самые тревожные аспекты внешней политики Германии – ее колебания, невозможность сфокусироваться и неудовлетворенные амбиции – лучше, чем лихорадочный, бестактный, склонный к панике, властный и напыщенный кайзер Вильгельм II, человек, который осмелился дать совет Эдварду Григу, как дирижировать «Пер Гюнтом»?[502] Независимо от того, формировал ли кайзер на самом деле политику Германии, он определенно символизировал ее для противников Германии.

Ядром монархического клуба, правившего в довоенной Европе, было трио кузенов-императоров: царь Николай II, кайзер Вильгельм II и король Георг V. К началу двадцатого века генеалогическая паутина связей между европейскими правящими фамилиями туго стянулась. Кайзер Вильгельм II и король Георг V были внуками королевы Виктории, а супруга царя Николая II, Александра Гессен-Дармштадтская, ее внучкой. Матери Георга V и Николая II были сестрами из датского королевского дома. Кайзер Вильгельм II и царь Николай II были праправнуками царя Павла I. Двоюродная бабушка кайзера Шарлотта Прусская была бабушкой Николая. С этой точки зрения начало войны 1914 года выглядит как кульминация семейной ссоры.

Оценить, какое реальное влияние эти монархи имели на правительства своих стран или внутри них непросто. Великобритания, Германия и Россия представляли три очень разных типа монархий. Россия была, по крайней мере теоретически, самодержавием, в котором парламентские и конституционные ограничения власти монарха были слабыми. Эдуард VII и Георг V были конституционными и парламентскими монархами, не имевшими прямого доступа к рычагам власти. Монархия кайзера Вильгельма II была чем-то средним – в Германии конституционная и парламентская системы были привиты к элементам старой прусской военной монархии, пережившей процесс национального объединения. Но доступ к формальным структурам государственного управления не обязательно был наиболее значимым фактором монархического влияния. Другие важные переменные включали решимость, компетентность и интеллектуальную хватку самого монарха, способность министров блокировать нежелательные инициативы и степень согласия между монархами и их правительствами.

Одним из самых ярких свойств персонального влияния суверенов на формулирование внешней политики их держав была его переменчивость во времени. Эдуард VII, который руководил переориентировкой британских союзов в 1904–1907 годах, имел твердые взгляды на внешнюю политику и гордился своей хорошей информированностью. Его настрой лучше всего можно описать как имперский «ура-патриотизм». К примеру, он был взбешен либеральной оппозицией афганской войне 1878–1879 годов и заявил колониальному администратору сэру Генри Бартлу Фреру: «Если бы было по-моему, я бы не удовлетворился, пока мы не захватили бы весь Афганистан, и удержал бы его»[503]. Он был переполнен радостью, получив известие о рейде Джеймсона в республику Трансвааль в 1895 году, поддержал участие в нем Сесила Родса и пришел в ярость от телеграммы кайзера Крюгеру. На протяжении всей своей взрослой жизни он сохранял непримиримую враждебность к Германии. Корни этой антипатии частично, по-видимому, лежат в его противодействии своей матери, королеве Виктории, которую он считал чрезмерно дружелюбной по отношению к Пруссии, а частично в его юношеском страхе и отвращении к своему неулыбчивому германскому наставнику, барону Стокмару[504], назначенному Викторией и Альбертом следить за учебой и прочими занятиями молодого Эдуарда. Прусско-датская война 1864 года стала поворотным моментом в его ранней политической жизни – симпатии Эдуарда в этом конфликте были однозначно на стороне датских родственников его невесты[505]. После восшествия на престол Эдуард стал важным покровителем антигерманской политической группы, собравшейся вокруг сэра Фрэнсиса Берти[506].

Влияние короля достигло пика в 1903 году, когда его официальный визит в Париж – «самый важный королевский визит в современной истории», как его называли, – проложил путь к Антанте между двумя соперничавшими империями. Отношения между ними в то время все еще были испорчены возмущением французов по поводу англо-бурской войны. Визит, который был организован по инициативе Эдуарда, стал триумфом по степени воздействия на общественное мнение и во многом очистил атмосферу[507]. После заключения Антанты Эдуард продолжил работу по поиску возможности соглашения с Россией, хотя, как и многие его соотечественники, он не питал симпатий к ее самодержавной политической системе и с подозрением относился к планам России в отношении Персии, Афганистана и Северной Индии. В 1906 году, когда он узнал, что российский министр иностранных дел Извольский находится в Париже, он немедленно покинул Шотландию и отправился на юг в надежде, что можно будет организовать личную встречу. Извольский прибыл в Лондон, где состоялся разговор, который, по словам Чарльза Хардинга, «существенно помог сгладить трения на пути переговоров, которые велись в то время о соглашении с Россией»[508]. Король не использовал исполнительную власть как таковую, а действовал как своего рода внештатный дипломат. И он мог сделать это, потому что его приоритеты совпадали с приоритетами либеральной империалистической фракции в Уайтхолле, чье доминирование во внешней политике он сам и помог укрепить.

Георг V был совершенно другим. До своего вступления на престол в 1910 году он мало интересовался иностранными делами и имел лишь самое поверхностное представление об отношениях Великобритании с другими державами. Австрийский посол граф Менсдорф был в восторге от нового короля, который, в отличие от своего отца, казался свободным от личных предубеждений или симпатий в пользу какого-либо иностранного государства[509]. Если Менсдорф надеялся, что смена караула приведет к ослаблению антипатии к Германии в британской внешней политике, он должен был вскоре разочароваться. Кажущийся нейтралитет нового монарха просто означал, что формирование политики оставалось в руках либеральных империалистов, окружавших Грея. Георг V так и не обзавелся политическим влиянием, сравнимым с влиянием его отца, воздерживался от закулисных интриг и избегал политических заявлений без явного одобрения своих министров[510]. Он находился в более или менее постоянном контакте с Эдвардом Греем и всегда удостаивал министра иностранных дел аудиенции, когда бы он ни был в Лондоне. Он был крайне щепетилен в получении от Грея одобрения относительно содержания любых разговоров с иностранными представителями, касающихся политических тем, особенно когда это относилось к его