В «официальном сознании» британской внешней политики история англо-германских отношений воспринималась как мрачный список немецких провокаций. Заместитель начальника канцелярии министерства иностранных дел Г. С. Спайсер пришел к убеждению, что Германия проводила «линию, неизменно враждебную интересам Великобритании» со времен Бисмарка[481]. В позднейшие годы, оглядываясь назад, Грей склонялся ко взгляду на два десятилетия – между 1884 годом и его вступлением в должность, как на эпоху принципиально ошибочных уступок заклятому врагу[482]. Германскому руководству приписывались «скрытые и вероломные планы тевтонской экспансии»[483]. Немцев обвиняли в стремлении установить диктатуру на континенте, в «сознательном стремлении к мировому господству», в желании, как выразился Берти мальчишеским языком итонского школяра, «столкнуть нас в воду и стащить нашу одежду»[484]. В ноябре 1909 года сэр Чарльз Хардинг назвал Германию «единственной агрессивной силой в Европе»[485]. Похожие на мантры, повторяющиеся при каждой возможности в депешах, письмах и протоколах различных ведомств, такие утверждения сливались в новую виртуальную реальность, становясь способом создания определенной картины мира.

Почему все эти люди вдруг стали столь враждебны к Германии? Неужели немцы вели себя «хуже», чем другие державы, запугивая и давя в ситуациях, когда другие державы использовали более мягкие и деликатные modus operandi? Конечно, в среде, где так много значат субъективные впечатления, а нормы приемлемого поведения были столь разными, трудно определить, насколько «провокационными» были конкретные инициативы и способы действий. Была ли телеграмма Крюгера более провокационной, чем грубые формулировки президента Гровера Кливленда в письме, примерно в то же время отправленном из Вашингтона в Лондон, чтобы воспрепятствовать британскому вторжению в Венесуэлу? Был ли захват Цзяо-Чжоу более провокационным, чем установление Америкой контроля над зоной Панамского канала или установление российского протектората над Монголией? Было ли грубое стремление Германии к дипломатическому триумфу в Агадире более провокационным, чем односторонние меры, с помощью которых Франция нарушила франко-германское соглашение о Марокко в 1911 году (см. главу 4)? Возможно, это неправильная постановка вопросов. Германофобы редко приводили конкретные доводы. Они говорили о хвастливых амбициях и запугивающем «поведении» Германии, о непредсказуемости кайзера и угрозе, которую немецкая военная мощь представляет для баланса сил в Европе в общих чертах, но они скромно избегали назвать конкретные нарушения, допущенные Германией против достойной практики международного поведения.

Наиболее полный отчет о недовольстве британцев можно найти в знаменитом «Меморандуме о нынешнем состоянии британских отношений с Францией и Германией», составленном Айром Кроу, в то время старшим клерком в Западном департаменте министерства иностранных дел, в январе 1907 года. Кроу был одной из самых выдающихся фигур британского внешнеполитического сообщества. Его отец работал в британской консульской службе, но его мать и жена были немками, а самому Кроу, родившемуся в Лейпциге, было семнадцать, когда он впервые посетил Англию, чтобы подготовиться к вступительным экзаменам в министерство иностранных дел – при этом он еще плохо владел английским языком. На протяжении всей своей жизни он говорил по-английски с тем, что современники называли «гортанным» акцентом – один из его подчиненных вспоминал, как Кроу выговаривал ему: «то, что вы накор-р-рябали в этом мемор-р-рандуме, – полнейшее дер-р-рьмо». Представление о том, что Кроу, потрясающе эффективный и трудолюбивый во всем, что касалось работы департамента, неизменно останется германофилом по стилю и взглядам, гарантировало, что он никогда не поднимется по служебной лестнице так высоко, как того позволял его талант. Несмотря на эти личные качества или, возможно, отчасти благодаря им, Кроу стал в Уайтхолле одним из самых непримиримых противников курса на сближение с Германией.

Меморандум от 1 января 1907 года открывался кратким обзором недавнего марокканского кризиса. Кроу наделил повествование духом морализма из детского альманаха «Для мальчиков»[486]. Немецкий хулиган угрожал Франции в надежде «пресечь в корне» ее «мальчишескую дружбу» с Британией. Но хулиган недооценил отвагу и лояльность Британии – верного друга Франции; он «просчитался в оценке силы британских чувств и характера министров Его Величества». Как и большинство хулиганов, он оказался трусом, и перспективы «англо-французской вооруженной коалиции» было достаточно, чтобы избавиться от него. Но прежде, чем он отступил, хулиган еще больше опозорил себя, грубо заискивая перед британским другом, «нарисовав привлекательными красками политику сотрудничества с Германией». Как Британия должна отреагировать на это неприглядное поведение? Как ведущая мировая держава, утверждал Кроу, Британия была обязана, как предписывало нечто практически равносильное «закону природы», противостоять любому государству, которое стремилось создать коалицию, угрожающую британской гегемонии. Однако именно на это и была рассчитана политика Германии. Конечной целью Германии была «немецкая гегемония сначала в Европе, а затем и в мире». Но, в то время как британскую гегемонию все приветствовали и наслаждались ею, и никто ей не завидовал и не боялся, поскольку она несла политический либерализм и свободу торговли, окрики кайзера и истерики пангерманской прессы показали, что германская гегемония будет равносильна «политической диктатуре», которая станет «крушением европейских свобод».

Конечно, Кроу не выступал и не мог выступать против роста немецкой мощи и влияния в принципе. Проблема заключалась в грубом и провокационном способе, которым Германия преследовала свои цели. Но в чем именно состояли германские провокации? Они включали такие резкие поступки, как «сомнительные действия» на Занзибаре и захват Камеруна в то время, когда Лондон уже объявил о своем намерении предоставить жителям этой страны британский протекторат. Куда ни глянь – или, по крайней мере, так казалось Кроу, – британцы спотыкались о немцев. Список проступков продолжался – от финансовой поддержки Германией республики Трансвааль, их жалоб на методы ведения Лондоном войны в Южной Африке и до их вмешательства в регионе долины Янцзы, «который тогда считался практически британским заповедником». И чтобы усугубить ситуацию, наблюдались «до некоторой степени непристойные» попытки Германии влиять на международную прессу, от Нью-Йорка до Санкт-Петербурга, Вены, Мадрида, Лиссабона, Рима, Каира и даже Лондона, «где посольство Германии наладило конфиденциальные и неожиданно весьма доверительные отношения с рядом респектабельных и широко читаемых газет»[487].

Можно отметить много удивительных вещей в этом увлекательном документе, который Грей отправил премьер-министру сэру Генри Кэмпбел-Баннерману и разослал другим высокопоставленным членам правительства. Во-первых, это почти комическая склонность Кроу рассматривать войны, протектораты, оккупации и аннексии имперской Британии как естественное и желательное положение дел, а сравнительно неэффективные маневры немцев – как беспричинные и возмутительные нарушения мира. Как могли немцы нагло приставать к Британии по вопросу о Самоа, когда Лондон был на грани «передачи» своей ссоры с Трансваалем «в арбитраж войны»! Во-вторых, он склонен видеть длинную руку германской политики за каждым межимперским конфликтом; таким образом, получается, что это именно немцы «разжигали» британские «столкновения с Россией в Центральной Азии» и «старательно поощряли» европейское сопротивление британской оккупации Египта. Где бы ни возникали трения между Британией и ее имперскими соперниками, немцы якобы за кулисами дергали за ниточки. Что же касается германской деятельности по манипуляции прессой от Каира до Лондона, по этом вопросу Кроу демонстрировал больше, чем легкую нервозность: реальные отношения немцев с британской прессой бледнели на фоне гораздо более крупных и лучше финансируемых операций, субсидировавшихся из Санкт-Петербурга и Парижа.

Возможно, реальные столкновения и инциденты в конечном итоге имели второстепенное значение. В основе аргументов Кроу лежала кошмарная психограмма немецкого национального государства, представленного как составная личность, нацеленная на достижение уступок с помощью «оскорбительного бахвальства и постоянных придирок», «профессиональный шантажист», «запугивающий и оскорбляющий» на каждом шагу, проявляющий себя в «беззаботном пренебрежении склонностями других людей». Был ли за всем этим бахвальством какой-то план или это было «не более чем выражение расплывчатого, запутанного и непрактичного государственного мышления, не осознающего полностью своей собственной бессистемности», не имело особого значения. Результат был тот же: только строжайшая дисциплина научит немцев хорошему поведению. Французы, напоминал Кроу, тоже когда-то очень раздражали, беспричинно бросая вызов Британии на каждом шагу. Но категорический отказ Британии уступить хоть дюйм земли Египта и Судана, за которым последовала угроза войны из-за Фашоды, положил всему этому конец. Теперь Великобритания и Франция стали лучшими друзьями. Из этого следовало, что только самая «непоколебимая решимость» в отстаивании «британских прав и интересов во всех частях земного шара» завоевала бы «уважение правительства Германии и немецкой нации». Это был не тот сценарий, который оставлял бы