обещан дополнительный французский заем, твердо встали на сторону Франции. Российские делегаты отправились в Альхесирас с указанием «энергично» поддерживать каждое французское предложение[468]. Бесполезность Тройственного союза стала очевидной для всех. Грубой ошибкой было, как выяснилось, искать многостороннего решения вопроса, который Франция уже решила на взаимной основе с большинством заинтересованных держав. Немецкие политики совершили непростительную ошибку. 5 апреля 1906 года канцлер Бернгард фон Бюлов, главный архитектор немецкой политики в Марокко, после выступления в рейхстаге с речью о результатах Альхесираса побледнел и рухнул на пол. Он окончательно оправился лишь к октябрю[469].

Таким образом, усилия правительства Германии по преодолению германской изоляции потерпели сокрушительный провал как на восточном, так и на западном фронте. Англо-французская Антанта скорее укрепилась, чем была ослаблена немецкой провокацией в Марокко[470]. Сложившиеся, казалось бы, для Германии в результате Русско-японской войны возможности на востоке также оказались иллюзорными. Восточный вариант был снят с рассмотрения летом 1907 года на обозримое будущее, когда Великобритания и Россия подписали конвенцию, разрешающую все их споры по Персии, Афганистану и Тибету.

Конвенция 1907 года заключена не из страха перед Германией или из-за враждебности к ней. Скорее наоборот: поскольку Россия представляла для Британии существенно большую угрозу в более широком диапазоне уязвимых мест, Россию нужно было умиротворять, а Германии – противостоять. Эта логика в британском подходе к сближению с Россией была доминирующей еще до начала века, и она оставалась в силе после подписания Конвенции. В марте 1909 года сэр Чарльз Хардинг лаконично сформулировал ее. «У нас нет нерешенных споров с Германией, кроме вопроса о конкуренции в строительстве флота, – сказал он сэру Артуру Николсону, который вскоре станет его преемником, – в то время как все наше будущее в Азии связано с поддержанием лучших и самых дружественных отношений с Россией. Мы не можем позволить себе каким-либо образом жертвовать нашим соглашением с Россией, даже ради сокращения расходов на военно-морскую программу»[471]. То же самое можно сказать и о влиятельных российских политиках, которые согласились с положениями Конвенции: для них это не было политикой, направленной против Германии, а скорее шаг в сторону политики сдерживания, призванной обеспечить передышку либо для внутренней консолидации, либо (в зависимости от того, кого вы спрашивали) большей свободы внешних действий. Особый интерес вызывала возможность увязать сделку по Персии с перспективой британской поддержки в борьбе за доступ России к проливам. Для Извольского и его посла в Лондоне графа Бенкендорфа вопрос о проливах был «стержнем Конвенции» и ключом к обеспечению возможности благоприятного для России пересмотра прав доступа к проливам «когда настанет время» в ближайшем будущем[472].

Другими словами: хотя новая система международных договоров, возникшая в 1907 году, в целом ставила Германию в невыгодное положение, не нужно полагать, что этот результат стал отражением приведших к нему осознанных намерений. Только в случае Франции можно говорить о политике, в которой неизменно уделялось первоочередное внимание сдерживанию Германии. Имеет больше смысла рассматривать эти соглашения как европейское следствие всемирно-исторических преобразований – китайско-японской войны и превращения Японии в региональную державу, финансового бремени африканских конфликтов и Большой игры в Центральной Азии, отступления османского могущества в Африке и Юго-Западной Европе и возникновения Китайского вопроса, заключавшегося не только в конкуренции между великими державами, нараставшей там, но и в вызванной нараставшим уровнем внутренней нестабильности. «Нетерпеливость» Германии и ее назойливость выскочки-парвеню были частью общей картины, но они воспринимались внутри поля зрения, охватывавшего более широкие проблемы. Некогда широко распространенное мнение о том, что к изоляции Германии привело ее собственное вопиющее международное поведение, не подтверждается более широким анализом процессов, которые привели к тектоническим изменениям этой эпохи[473].

На самом деле причинно-следственная связь между антагонизмом по отношению к Германии и новой системой союзов в какой-то степени направлена в обратную сторону: не антагонизм по отношению к Германии вызвал ее изоляцию, а скорее сама новая система направляла и усиливала враждебность по отношению к Германской империи. В случае с Россией, например, победа Японии на Востоке и временное урегулирование имперской ссоры с Великобританией в Средней Азии неизбежно переориентировали активность внешней политики на единственный оставшийся театр, на котором она все еще могла выражать имперское видение – на Балканы, ту область, где трудно было избежать конфликта с Австро-Венгрией и, как следствие, с Германией. Старый фракционный раскол в российском внешнеполитическом сообществе между «азиатами» и «европейцами» разрешился в пользу последних. При Извольском и Сазонове сторонники европоцентричной политики, которые были склонны не доверять Германии и выступали за хорошие отношения с Великобританией и Францией, всегда занимали большинство ключевых позиций[474]. Англо-французская Антанта таким же образом нейтрализовала антибританские настроения, которые до 1904 года периодически разбавлялись германофобией французских государственных деятелей.

Сгущая краски

Особенно поразителен случай с Великобританией. Удивительно, насколько агрессивно ряд ключевых британских политиков отреагировал на немецкий вызов французскому проникновению в Марокко. 22 апреля 1905 года министр иностранных дел лорд Лансдаун сообщил английскому послу в Париже, что, по его мнению, немцы могут пожелать получить порт на западноафриканском побережье в качестве компенсации за захват Марокко Францией и что Англия готова присоединиться к Франции, чтобы «объединить усилия в противостоянии этому предложению»[475]. Послом Великобритании в Париже был не кто иной, как сэр Фрэнсис «Бык» Берти, виконт Теймский, бывший парламентский заместитель министра, который запугивал немецкого поверенного в делах Эккардштайна угрозой войны из-за Трансвааля. Передавая Делькассе, который ничего не слышал о немецких планах в отношении мавританского порта, послание Лансдауна, Берти использовал более твердые формулировки, создававшие ощущение категоричной и безоговорочной поддержки французских мер: «Правительство Его Британского Величества, – было сказано в послании французскому министерству иностранных дел, – считает, что поведение Германии в марокканском вопросе является абсолютно неблагоразумным с учетом позиции г-на Делькассе, и оно желает оказать его превосходительству всю поддержку, которая может быть в его силах»[476]. В приватной беседе с Делькассе Берти еще больше подкрепил ожесточение министра иностранных дел воинственными разговорами; на следующий день тот сообщил своему близкому соратнику, что позиция Франции теперь будет непоколебима, используя формулировки, напоминающие предыдущие угрозы Берти Эккардштайну:

[Германия] знает, что Англия выступила бы против нее. Я повторяю, что Англия поддержала бы нас полностью и не подписала бы мира без нас. Неужели вы считаете, что император Вильгельм может спокойно наблюдать, как его боевой флот будет разгромлен, его морская торговля уничтожена, а его порты подвергнуты бомбардировкам английским флотом?[477]

Воинственные сигналы поступали и от других влиятельных представителей британского истеблишмента. Генерал Грирсон, начальник оперативного управления Генерального штаба, в сопровождении своего заместителя совершил личную инспекционную поездку по франко-бельгийским приграничным районам в марте 1905 года, чтобы оценить условия высадки британского экспедиционного корпуса. В апреле первый морской лорд сэр Джон «Джеки» Фишер, который с самого начала кризиса «жаждал сразиться» с немцами, зашел уже так далеко, что предложил отправить британский флот в Кильский канал и высадить экспедиционный корпус на побережье Шлезвиг-Гольштейна[478]. Эти поразительные воинственные заявления не имели никакого отношения к позиции, занятой Германией в отношении французского проникновения в Марокко. Они возникли и подпитывались из опасений, что Германия испытывает силу новой Антанты, которая в конечном счете была основана на соглашении о признании британских интересов в Египте в обмен на французские интересы в Марокко.

Вступление сэра Эдварда Грея в должность министра в декабре 1905 года укрепило влияние возникшей антигерманской фракции в британском министерстве иностранных дел. Сподвижники и подчиненные Грея снабжали его непрерывным потоком служебных записок и протоколов, предупреждающих об угрозе, исходящей от Берлина[479]. Голоса несогласных тонули в этом потоке. Информация от британских посланников в Германии, которая шла вразрез с господствующей точкой зрения, такая как, например, депеши Ласселлса, Де Салиса и Гошена из Берлина, снабжались скептическими аннотациями по прибытии в Лондон. Напротив, отчеты из Мюнхена, а затем из Вены сэра Фэйрфакса Картрайта, который никогда не упускал придать максимально негативную окраску текущим событиям в Германии и Австрии, приветствовались с одобрением: «превосходный и ценный во всех отношениях отчет», «крайне интересно и заслуживает прочтения», «интересная и наводящая на размышления депеша», «прекрасная телеграмма», «мистер Картрайт – проницательный наблюдатель», «вдумчивый обзор ситуации»