секретные переговоры с Францией в надежде заручиться ее поддержкой для будущих колониальных захватов в Северной Африке. В то же время до Берлина дошли новости об официальном визите французской флотилии в российский порт Кронштадт, где французские офицеры были встречены ликованием российской прессы и общественности. Франко-российское военное соглашение, которое последовало за этим в 1892 году, показало, что даже видимость укрепления сотрудничества с Великобританией чревата риском усиления проекции Германии на континенте как враждебного фактора, без компенсации этого какими-либо льготами в плане безопасности. И, что самое тревожное, углубляющаяся близость между Францией и Россией, похоже, не побуждала Британию стремиться к более тесным отношениям с Германией; напротив, это вызвало у британских политиков желание задуматься о достоинствах умиротворения сначала Франции, а затем России. Тот факт, что французская флотилия нанесла символический визит в Портсмут на пути домой из России в 1891 году, также отрезвляюще повлиял на настроения в Берлине[426].

Была ли Германия достаточно сильной, чтобы действовать без поддержки могущественных союзников? Ответ Каприви на этот вопрос заключался в укреплении обороноспособности империи. Указ об армии 1893 года увеличил ее численность до 552 000 человек – что на 150 000 человек больше, чем было за десять лет до этого, – а военные расходы выросли вдвое по сравнению с 1886 годом. Однако все эти затраты не были совмещены с более широкой политической стратегией; их целью было сдерживание.

Дипломатические последствия этого стремления к военной самодостаточности вызвали разногласия среди ключевых политиков в Берлине. Учитывая фактическую невозможность улучшения отношений с Францией, должна ли была Германия упорствовать в поиске сделки с Великобританией, или спасение заключалось в улучшении отношений с Россией? Попытки реализации каждого из этих вариантов привели к разочаровывающим результатам. Немецкие политики возлагали большие надежды на российско-германский торговый договор, заключенный весной 1894 года. Этот договор, ратифицированный рейхстагом после яростных протестов немецкого фермерского лобби, стал важной вехой в торговых отношениях, принесшей огромные экономические выгоды обеим странам. Но это никак не ослабило приверженности России французскому альянсу; напротив, русские рассматривали заключение договора как подтверждение эффективности своей политики и указание на то, чего можно достичь, когда немцы находятся дипломатически в более невыгодном положении[427].

Британский вариант оказался не менее проблемным. Основная причина этого состояла в том, что политика «свободы рук», проводимая Каприви, развязывала руки Лондону в гораздо большей степени, чем Берлину. Заключение франко-русского альянса позволило Великобритании колебаться между континентальными лагерями и уменьшило стимул к поиску прочного взаимопонимания с Берлином. Только во время кризисов на имперской периферии Лондон начинал активно искать более тесных связей с Германией, но они никогда не доходили, да и не смогли бы дойти до предложений о полноценном союзе на условиях, которые Берлин мог бы счесть разумным принять. Например, в 1901 году, когда британские войска были скованы в Южной Африке, а русские наращивали давление в Китае, министр иностранных дел Лансдаун настолько желал заручиться поддержкой против России, что распространил в кабинете министров проект предложения о заключении секретного союзного договора с Германией, который при определенных условиях вовлекал бы Великобританию и Германию в войну с Россией на стороне Японии. Однако попытка прощупать почву для подобного предложения в Берлине показала, что немцы не хотели втягиваться в какую-либо антироссийскую комбинацию, опасаясь, что это сделает их положение очень уязвимым в континентальном конфликте, в котором потенциальная поддержка со стороны британского флота не будет иметь большого значения[428]. Вопрос, который беспокоил Бюлова, заключался в следующем: что британцы могут предложить немцам, чтобы уравновесить возрастающую враждебность Франции и России, которую неизбежно вызовет союз Германии с Великобританией? Это была структурная проблема, которая все время преследовала попытки формализовать англо-германское сближение.

Еще одна и еще более очевидная проблема заключалась в том, что любые попытки Берлина преследовать интересы Германии за пределами Европы неизбежно встречали протест со стороны Великобритании. Когда турецкий султан Абдул Хамид доверил Немецкой имперской железнодорожной компании (Deutsche Bahn-Gesellschaft) строительство продолжения ветки Анатолийской железной дороги до Коньи в направлении Багдада, это вызвало громкие жалобы британского правительства, которое увидело в финансируемом Германией проекте «несанкционированное проникновение в английскую сферу влияния», потому что это снизило бы прибыльность принадлежащей британской компании железнодорожной концессии Смирна Кассаба (The Smyrna Cassaba Railway). В этом, как и во многих других спорах, британские политики исходили из предположения, что в то время, как британские имперские интересы были «жизненно важными» и «существенными», немецкие были просто «излишествами», а энергичное стремление к их реализации должно быть истолковано – со стороны других держав – как провокация[429]. Спор по англо-конголезскому договору от 12 мая 1894 года, по которому Великобритания приобрела 25-километровой ширины коридор, связывающий Уганду с Родезией, был еще одним подобным примером[430]. Этот договор, в основном предназначенный для того, чтобы воспрепятствовать французским действиям в регионе Верхнего Нила, также имел побочный эффект – рассекал территории немецкой Юго-Восточной Африки кордоном британской территории. Только под давлением Германии Лондон в конце концов отступил. Этот результат вызвал ликование в немецкой прессе, отчаянно нуждавшейся в примерах национального самоутверждения. Это также укрепило веру немецких политиков в то, что противостояние Британии – единственный способ защитить интересы Германии[431].

Англо-германская напряженность достигла пика во время трансваальского кризиса 1894–1895 годов. Между контролируемой британцами Капской колонией и соседней бурской Южно-Африканской Республикой, также известной как Трансвааль, давно существовала напряженность. Хотя независимость Трансвааля была признана во всем мире (в том числе Британией), Сесил Родс, главная фигура в Капской колонии[432], настаивал на аннексии северного соседа, соблазняемый обширными месторождениями золота, обнаруженными там в 1880-х годах. Поскольку немецкие поселенцы играли видную роль в экономике Трансвааля, а немецкие капиталы составляли одну пятую от всего иностранного капитала, вложенного туда, правительство Германии было заинтересовано в сохранении независимости республики. Планирующееся в 1894 году участие Берлина в финансировании строительства железной дороги, соединяющей не имеющий выхода к морю Трансвааль с заливом Делагоа (сейчас Мапуту) в португальском Мозамбике, вызвало протесты в Лондоне. В то время как британское правительство рассматривало возможность получения контроля над столь вызывающим проектом путем аннексии залива Делагоа и отвергало любые договоренности, которые ослабили бы их политическое и экономическое господство в регионе, немцы настаивали на сохранении политической и экономической независимости Трансвааля[433]. Осенью 1895 года возникли новые трения, когда британский посол в Берлине сэр Эдвард Малет назвал Трансвааль проблемным местом в англо-германских отношениях и мрачно намекнул на возможность войны между двумя странами, если Германия откажется отступить.

Таким образом, немецкое правительство было в дурном настроении, когда неудавшаяся британская атака на Трансвааль в декабре 1895 года вызвала международный кризис. Британское правительство официально не санкционировало рейд доктора Леандера Старра Джеймсона на республику, хотя по крайней мере один министр британского правительства (Джозеф Чемберлен) знал об этом заранее. И сам набег потерпел фиаско: люди Джеймсона были быстро разбиты и захвачены войсками Республики Трансвааль. В Берлине, как и в Париже и Санкт-Петербурге, все считали, несмотря на официальные опровержения Уайтхолла, что за попыткой вторжения стоит Лондон. Решив выразить свое возмущение, Германия в лице кайзера направила личную телеграмму Паулю Крюгеру, президенту республики Трансвааль. В «телеграмме Крюгера», как ее стали называть, президенту желали счастливого Нового года и поздравляли с тем, что он защитил «независимость своей страны от внешних нападений», не «обращаясь за помощью к дружественным державам»[434].

Это мягко сформулированное послание вызвало бурю возмущения в британской прессе и соответствующую волну ликования в Германии, где оно было встречено как знак того, что наконец-то что-то делается для защиты интересов Германии за рубежом. Но телеграмма Крюгера была не более чем политическим жестом. Германия быстро отказалась от конфронтации с Великобританией из-за юга Африки. У нее не было средств ни для демонстрации своей воли, ни даже для того, чтобы добиться уважения и признания за ней статуса равноправного партнера в этом конфликте интересов. Берлин в конечном итоге принял компромиссное соглашение, которое в обмен на ничем не примечательные уступки со стороны Великобритании исключало дальнейшее участие Германии в политическом будущем южной части Африки[435]. К возмущению немецкой националистической прессы, правительство Германии отказалось вмешаться для оказания помощи Трансваалю до или во время англо-бурской