наступлению России» будет стоить «20 миллионов фунтов стерлингов плюс ежегодные расходы в размере еще 1,5 миллиона фунтов стерлингов»[417]. Для либерального правительства, которое пришло к власти в 1905 году с обещанием сокращения военных расходов для финансирования внутренних программ, это поставило бы вопросы с некоторыми неприятными последствиями. И если Британия больше не могла себе позволить защищать северо-западную границу Индии силой, следовало найти невоенные средства защиты от нападения России.

Победа Японии над Россией в 1905 году окончательно решила дело в пользу соглашения. Учитывая масштабы поражения России и волну внутренних потрясений, парализовавших страну, утверждение о том, что угроза со стороны России оправдывает огромные инвестиции в оборону Индии, больше не выглядело столь убедительным[418]. Новый министр иностранных дел Эдвард Грей, вступивший в должность в декабре 1905 года, был полон решимости «увидеть восстановление позиции России в делах Европы, и, я надеюсь, на позициях более благоприятных отношений с нами, чем они были до сих пор»[419]. В мае 1906 года Грей успешно отправил план усиления индийского военного контингента в долгий ящик.

Один аспект этой сложной истории перенастройки имперской политики заслуживает особого внимания: ни Антанта с Францией, ни соглашение с Россией не задумывались британскими политиками как в первую очередь антигерманские. Сколько бы Германия ни выступала раздражителем в британских замыслах, основная функция обоих союзов была в снижении напряженности в отношениях с Францией и Россией. Действия Германии вызывали раздражение и гнев, но всякий раз это происходило лишь тогда, когда казалось, что немцы собираются объединиться с Россией и Францией против Великобритании – как, например, весной 1895 года, когда Германия присоединилась к двум великим державам в процессе оказания давления на Токио для возвращения Китаю территорий, оккупированных во время китайско-японской войны или в 1897 году, когда немцы неожиданно захватили китайский плацдарм в Цзяочжоу (Цзяо-Чжоу) на полуострове Шаньдун – шаг, который, как (справедливо) считал Лондон, был тайно одобрен и поощрялся русскими. В обоих случаях действия Германии рассматривались на фоне предполагаемых планов Франции и России, направленных против Великобритании. На китайском театре, как и везде, Германия была скорее дипломатическим раздражителем, чем угрозой существованию. Иными словами, «англо-германский антагонизм» не был главным определяющим фактором британской политики; на самом деле, примерно до 1904–1905 годов он чаще всего был функцией других, более насущных проблем[420].

Запоздавшая империя: Германия

Основной целью внешней политики в эпоху Бисмарка было предотвращение возникновения враждебной Германии коалиции великих держав. В то время напряженность между мировыми империями делала проведение подобной политики относительно легкой задачей. Соперничество Франции с Великобританией периодически отвлекало Париж от его ненависти по отношению к Германии; споры России с Британией отвлекали внимание России от Балкан и тем самым помогали предотвратить российско-австрийское столкновение. Как преимущественно континентальная держава, Германия, пока в ее цели не входило основать глобальную империю, могла держаться подальше от больших битв за Африку, Центральную Азию и Китай. И до тех пор, пока Великобритания, Франция и Россия оставались империями-соперниками, Берлин всегда мог играть на противоречиях между ними. Такое положение дел повышало безопасность империи и создавало определенную свободу действий для политиков в Берлине.

Но стратегия Бисмарка имела свою цену. Она требовала, чтобы Германия не пыталась играть в высшей лиге, воздерживалась от участия в яростной имперской дележке кормовой базы в Африке, Азии и других местах и стояла в стороне, когда другие державы ссорились из-за перераспределения мировых сфер влияния. Она также требовала принятия на себя Берлином взаимопротиворечивых обязательств перед соседними державами. Следствием этого было чувство национального паралича, которое негативно сказывалось на избирателях, чьи голоса определяли состав национального парламента Германии. Идея обладания колониями – которые в общественном представлении были волшебным эльдорадо с дешевой рабочей силой и сырьем и с растущим и богатеющим при этом коренным населением или поселенцами, готовыми покупать продукты национального экспорта, – была столь же завораживающей для немецкого среднего класса, как и для тех, кто жил в уже сложившихся европейских колониальных империях.

Следует отметить, что даже скромные усилия Германии по преодолению военных и политических ограничений имперской экспансии натолкнулись на стойкое сопротивление со стороны сложившихся мировых держав. В этой связи стоит вспомнить очевидное, но важное отличие запоздалой Германской империи от ее мировых имперских конкурентов. Как обладатели значительных долей населенной поверхности Земли с военным присутствием на обширных имперских периферийных территориях, Великобритания, Франция и Россия контролировали активы, которыми можно было обмениваться и торговать с относительно небольшими затратами для метрополии. Великобритания могла предложить Франции уступки в дельте Меконга; Россия могла предложить Британии демаркацию зон влияния в Персии; Франция могла бы предложить Италии доступ к желанным территориям в Северной Африке. Германия не имела возможности убедительно делать подобные предложения, потому что всегда находилась в положении парвеню, ничего не имевшего за душой на обмен или продажу, но стремящегося занять себе место за и без того тесным обеденным столом. Попытки немцев урвать долю от оставшихся скудных порций обычно встречали твердое сопротивление со стороны авторитетного клуба колониальных стран.

В качестве примера. Когда немецкое правительство в 1884–1885 годах попыталось утолить империалистические аппетиты, одобрив приобретение скромного набора колониальных владений, оно встретило презрительное пренебрежение со стороны Великобритании. В 1883 году бременский купец Генрих Фогельсанг купил землю на побережье Ангра-Пекена на юге сегодняшней Намибии[421]. В следующем году Бисмарк официально запросил британское правительство, намеревается ли оно претендовать на этот район. Из Лондона пришел резкий ответ, что Великобритания не желает позволять какой-либо другой стране обосноваться где-либо в регионе между португальской Анголой и британской Капской колонией. Берлин попытался прощупать почву, попросив ответить на два вопроса: на чем основано британское заявление и возьмутся ли британские власти защищать немецких поселенцев в этом районе?[422] Прошло несколько месяцев, прежде чем Уайтхолл соизволил прислать ответ. Бисмарка раздражал этот снисходительный стиль, но ему не стоило принимать его как личное оскорбление – точно так же резко и высокомерно Лондон вел себя в отношениях с американцами по поводу венесуэльского пограничного спора в 1895–1896 годах[423]. Затем, когда немцы все же решили действовать и объявили об официальном приобретении этой территории, британское правительство незамедлительно ответило собственной претензией на эти территории. Берлин возмутился. Это невыносимо, кипел в бешенстве Бисмарк, что Британия требует привилегии «африканской доктрины Монро»[424]. Канцлер усилил политическое давление. Его сын Герберт был отправлен в Лондон, чтобы возглавить переговоры. Британцы, отвлеченные более серьезными проблемами (планы России по Афганистану, напряженность в отношениях с Францией в Африке), в конце концов сдались, и кризис прошел, но это было полезным напоминанием о том, как мало места осталось за столом для последних великих держав Европы.

Отчасти для того, чтобы избежать наложенных на себя политикой Бисмарка ограничений, Германия в 1890 году вышла из Договора о перестраховке с Россией. Смена караула, произошедшая в этот год, – отставка Бисмарка, назначение Лео фон Каприви на пост канцлера и вхождение кайзера Вильгельма II в качестве ключевого игрока в формировании имперской политики – открыла новый этап в международных отношениях Германии. «Новый курс» начала 1890-х годов изначально был вопросом не столько осознанных и согласованных намерений, сколько результатом нерешительности и пассивности. Вакуум, созданный внезапным уходом Бисмарка, остался незаполненным. Инициатива перешла к Фридриху фон Гольштейну, начальнику политического отдела МИДа. Политика Гольштейна заключалась в укреплении связей с Австро-Венгрией и уравновешиванием возможных балканских рисков посредством соглашения с Лондоном, хотя он и не поддерживал идею полноценного союза с Великобританией. Идея, лежащая в основе его мышления, заключалась в независимости. Союзная с Великобританией Германия рисковала стать для Лондона козлом отпущения на континенте – здесь играла важную роль память о Семилетней войне, когда Фридрих Прусский, как союзник Великобритании, оказался в окружении могущественной континентальной коалиции. Как сказал в марте 1890 года близкий соратник Гольштейна Бернгард фон Бюлов, Германия «не должна становиться зависимой от какой-либо иностранной державы»[425]. Ценой соглашения с Великобританией стал бы отказ Германии от колониальных захватов, но это была цена, которую Каприви был счастлив заплатить.

Политика «свободы рук» выглядела достаточно безобидной, но несла в себе очень значительный риск. Летом 1891 года немцы узнали, что их итальянский союзник ведет