возможно, от формирования коалиций против нас»[363]. Бисмарк избрал обоюдоострую политику, направленную, с одной стороны, на то, чтобы избежать прямой конфронтации между Германией и другими крупными державами, а с другой – на использование, когда это возможно, разногласий между другими державами в интересах Германии.

Бисмарк добился в этом больших успехов. Он снизил риск конфликта с Британией, держась подальше от гонки за колониальными завоеваниями в Африке и Тихом океане. Он сохранял видимость сознательного равнодушия к балканским делам, заявив в своей знаменитой речи перед рейхстагом в декабре 1876 года, что балканский вопрос не стоит «здоровых костей одного померанского мушкетера»[364]. Когда война России с Османской империей в 1877–1878 годах спровоцировала крупный международный кризис, Бисмарк использовал Берлинский конгресс, чтобы убедить великие державы в том, что Германия способна действовать как бескорыстный страж континентального мира. Своим посредничеством в конфликте по послевоенному территориальному урегулированию, не добиваясь какой-либо прямой награды для Германии, канцлер стремился продемонстрировать, что европейский мир и германская безопасность на самом деле являются одним и тем же[365]. В 1887 году, в период расцвета Бисмарковской системы союзов, Германия была связана соглашениями того или иного рода практически со всеми континентальными державами. Тройственный союз с Австрией и Италией и Договор перестраховки с Россией гарантировали, что Франция останется исключенной из них и не сможет создать антигерманскую коалицию. Средиземноморские соглашения между Великобританией, Италией и Австрией, заключенные при посредничестве Бисмарка, косвенно (через Тройственный союз) даже связывали Берлин с Лондоном.

Однако были пределы того, чего могла достичь бисмарковская дипломатия, особенно в отношении России, чьи балканские обязательства было трудно учесть в хрупкой ткани Союза трех императоров. Яркий тому пример – болгарский кризис середины 1880-х годов. В 1885 году болгарское ирредентистское движение захватило контроль над соседней, находящейся под властью Османской империи, Восточной Румелией и объявило о создании Великой Болгарии[366]. Российское правительство выступало против аннексии, потому что болгары оказывались опасно близко к Босфору и Константинополю, стратегически чувствительным для России. Британское же правительство, раздраженное недавними провокациями России в Средней Азии, напротив, приказало своим консулам признать новый болгарский режим. Затем король Сербии Милан смешал карты, напав на Болгарию в ноябре 1885 года. Сербы были отброшены, Болгария начала наступление, и Австрии пришлось вмешаться, чтобы помешать им оккупировать Белград. В последовавшем за этим компромиссном мире русским удалось заблокировать прямое признание Великой Болгарии, но они были вынуждены согласиться с формой личного союза между северной и южной (османской) частями страны. Дальнейшие попытки российского вмешательства, включая похищение, запугивание и насильственное отречение болгарского князя, не смогли подчинить политику болгарского правительства Санкт-Петербургу. Весной 1887 года казалось вполне возможным, что русские могут вторгнуться в Болгарию и установить там марионеточное правительство – шаг, которому Австро-Венгрия и Великобритания были вынуждены воспротивиться. Русские в конечном итоге решили отказаться от неисчислимых рисков войны ради Болгарии, но волна сильных антигерманских настроений захлестнула российскую прессу и общественность, поскольку панславянская пресса теперь рассматривала Германию как стража балканских интересов Австрии и главное препятствие для осуществления Россией опеки над балканскими славянами.

Во всем этом был урок для Берлина. Балканская проблема никуда не делась. Болгарский кризис на мгновение высветил огромную опасность, скрытую в нестабильности этого региона, а именно риски того, что действия малозначительного мелкого государства могут однажды вовлечь две великие державы в череду событий, которые приведут к войне между ними. Чем можно было ответить на этот вызов? Ответ Бисмарка очередной раз лежал в политике поиска хороших отношений с Россией, чтобы тем самым приглушать конфликты интересов, держать Санкт-Петербург подальше от Парижа и оказывать сдерживающее влияние на Балканах. Канцлер наладил отношения с Российской империей, заключив Договор перестраховки 1887 года с умеренным и прогерманским министром иностранных дел России Николаем Гирсом. По условиям этого соглашения Берлин обещал содействовать достижению целей России относительно черноморских проливов и оставаться нейтральным в случае войны между Россией и третьей державой, за исключением, конечно, неспровоцированного нападения России на Австро-Венгрию, в таком случае Германия будет соблюдать свои договорные обязательства в рамках Двойственного союза, оказывая помощь двуединой монархии.

Не все в Берлине были убеждены в правильности этого курса. Учитывая агрессивный тон российской прессы и нарастающую конфронтацию в германо-российских отношениях, многие скептически относились к Договору перестраховки. Даже сын Бисмарка, Герберт, статс-секретарь министерства иностранных дел, сомневался в ценности последнего договора с Россией. «Если дело пойдет от плохого к худшему», – признавался Бисмарк-младший своему брату, – Договор перестраховки сможет «удержать русских от того, чтобы впиться нам в горло в течение 6–8 недель»[367]. Кто-то, особенно среди военных, поддался нервозности и начал призывать к превентивной войне против Российской империи. В высших эшелонах администрации возникла антибисмарковская фракция, движимая, среди прочего, растущим разочарованием в барочной сложности и внутренних противоречиях дипломатии канцлера. Почему, спрашивали критики, немцы должны защищать Австро-Венгрию от России и Россию от Австро-Венгрии? Никакая другая страна не ведет себя так; почему Германия должна вечно перестраховываться и уравновешивать, почему только ей одной из великих держав должно быть отказано в праве на независимую политику, основанную на ее собственных интересах? В глазах антибисмарковской фронды, его изощренная сеть трансконтинентальных обязательств выглядела не столько системой, сколько скрипучим хит-робинсоновским[368] устройством, хлипкой конструкцией, держащейся на «штукатурке и подпорках», создаваемой, чтобы избежать насущных решений, которые стояли перед Германской империей во все более опасном мире[369]. Именно в ответ на это недовольство преемник Бисмарка, канцлер Лео фон Каприви, весной 1890 года отказался продлевать срок действия Договора перестраховки с Россией.

С прекращением Договора перестраховки между Германией и Россией открылась дверь для франко-российского сближения. Но на этом пути было еще много препятствий. Самодержец Александр III был малоприятным политическим партнером для республиканской политической элиты Франции. Обратное тоже верно. Также были сомнения, что Россия сможет что-то выиграть от союза с Францией. В конце концов, в случае серьезного конфликта с Германией Россия, вероятно, в любом случае могла бы рассчитывать на поддержку Франции; почему же нужно было жертвовать свободой действий, чтобы обеспечить ее? Если бы началась война между Россией и Германией, французское правительство вряд ли просто осталось бы в стороне. По крайней мере, немцы были бы вынуждены держать значительные военные силы на французской границе, что уменьшило бы давление на русский фронт – и эти преимущества можно было бы получить без неудобств формального договора. Хотя Франция и Россия были заинтересованы в противодействии имперским планам Британии, их сферы влияния на имперской периферии были слишком далеко друг от друга, чтобы обеспечить возможность для тесного сотрудничества. Французы были не в том положении, чтобы помогать русским в достижении их целей на Балканах, и казалось сомнительным, что Россия когда-либо выиграет от поддержки интересов французов, например, в Северной Африке. По некоторым вопросам интересы России и Франции были диаметрально противоположны: например, политика Франции заключалась в том, чтобы заблокировать планы России в отношении черноморских проливов, поскольку они в конечном итоге могли поставить под угрозу влияние Франции в Восточном Средиземноморье – это была область, где общие интересы объединяли Францию с Великобританией, а не с Россией[370].

Также было трудно понять, почему русские должны ставить под угрозу свои хорошие отношения с Германией. Между двумя империями периодически возникали трения, наиболее существенные из-за вопроса о немецких тарифах на импорт российского зерна, но практически не было ничего такого, что могло бы привести к прямому столкновению интересов. Споры России с Берлином по большей части возникли из-за соперничества с Веной на Балканах. И сам факт немецкого могущества казался аргументом в пользу более тесного взаимодействия двух соседей, особенно в сфере балканской политики, где была надежда, что налаживание взаимопонимания между Санкт-Петербургом и Берлином может оказывать сдерживающий эффект на Вену. Это была формула, которая с переменным успехом работала в эпоху Союза трех императоров. Таким образом, нейтралитет Германии был потенциально более полезен для России, чем поддержка Франции. Русские давно это осознали – вот почему они решили основывать свою политику континентальной безопасности на пактах