карьеры объяснялся скорее личной преданностью императору и главе иностранного ведомства Эренталю, нежели стремлением к власти или славе. Упорство, с которым Берхтольд отвергал предложения высоких должностей с большей сферой ответственности, безусловно, не было наигранным.

Перейдя с административной службы на дипломатическую, Берхтольд работал в посольствах Австрии в Париже и Лондоне, а в 1903 году был переведен в Санкт-Петербург. Там он сделался близким другом и союзником Эренталя, с 1899 года – австрийского посла в России. Назначение в Санкт-Петербург как нельзя более подходило Берхтольду, поскольку он был активным сторонником антанты – «сердечного согласия» между Австрией и Россией. Он полагал, что гармоничные отношения с Россией, основанные на сотрудничестве в таких регионах потенциального конфликта, как Балканы, имеют решающее значение как для безопасности империи, так и для европейского мира. Большое профессиональное удовлетворение Берхтольду доставил тот факт, что он – как советник Эренталя в Санкт-Петербурге – сыграл свою роль в укреплении русско-австрийских отношений. После того как Эренталь вернулся в Вену, Берхтольд охотно занял должность посла, уверенный в том, что его собственные взгляды на отношения двух держав полностью совпадают со взглядами нового министра иностранных дел[335].

Поэтому он испытал настоящий шок, когда в 1908 году двусторонние отношения резко ухудшились и Берхтольд обнаружил себя на переднем крае противостояния. Первые восемнадцать месяцев службы Берхтольда на должности посла были относительно гармоничными, несмотря на признаки того, что Извольский дрейфовал от «сердечного согласия» с Австрией в сторону континентальной стратегии, основу которой составляла новая англо-русская конвенция 1907 года[336]. Однако кризис, вызванный аннексией Боснии и Герцеговины, уничтожил возможность дальнейшего сотрудничества с российским министром иностранных дел и подорвал политику разрядки, во имя которой Берхтольд согласился занять пост посла. Берхтольд глубоко сожалел по поводу готовности Эренталя рисковать хорошими отношениями с Россией ради сохранения австро-венгерского престижа. В письме министру от 19 ноября 1908 года он косвенно критиковал политику своего бывшего начальника. В свете «болезненной эскалации российского национального чувства под влиянием „славянского вопроса“», писал он, продолжение «начатой нами активной балканской политики» неизбежно окажет «дальнейшее негативное воздействие на отношения с Россией». Случившиеся к тому моменту события сделали миссию Берхтольда в Санкт-Петербурге «чрезвычайно сложной». Возможно, кто-нибудь другой, обладающий необходимой харизмой и обаянием, сумеет восстановить добрые отношения между Австрией и Россией, «но мне, с моими скромными способностями, эта задача представляется исчислением квадратуры круга». Письмо Берхтольда заканчивалось просьбой отозвать его с поста, как только ситуация вернется в норму[337].

Берхтольд оставался в Санкт-Петербурге до апреля 1911 года, но эта должность стала для него обузой. Приелась ему и нарочитая демонстрация богатства и роскоши, характерная для жизни аристократии Санкт-Петербурга начала двадцатого века. В январе 1910 года Берхтольд присутствовал на грандиозном балу, который давала графиня Агафоклия Егоровна Орлова-Давыдова фон Стааль. Танцевальные залы и галереи дворца, спроектированного на манер Версаля, украшенного Буланже, были декорированы тысячами свежих цветов, выращенных в парниках на французской Ривьере и за огромные деньги в особых вагонах доставленных в северную столицу. Даже состоятельному ценителю искусств и энтузиасту скачек, каким являлся Берхтольд, принять такое расточительство было затруднительно[338]. Покинув Санкт-Петербург с чувством глубокого облегчения, Берхтольд вернулся в свое имение в Бухлов. Период душевного восстановления продлился лишь десять месяцев. 19 февраля 1912 года император вызвал его в Вену и назначил преемником Эренталя на посту министра иностранных дел.

На новый пост Берхтольд заступил с искренним желанием восстановить добрые отношения с Россией. Скажем больше: именно надежда на то, что Берхтольд сможет этого добиться, побудила императора назначить его на эту должность[339]. Стремление Берхтольда к разрядке поддерживал новый посол Австрии в Санкт-Петербурге граф Дуглас Турн, и вскоре Берхтольд обнаружил, что обрел могущественного союзника в лице Франца Фердинанда, который сразу же ухватился за нового министра иностранных дел. Ободрив его множеством советов и благопожеланий, эрцгерцог заверял Берхтольда в том, что на новом посту тот окажется гораздо лучше, чем его «ужасные предшественники, Голуховский и Эренталь». Подержал Франц Фердинанд и политику разрядки на Балканах[340]. На тот момент было неясно, что можно сделать, чтобы улучшить отношения с Россией: Николай Гартвиг поощрял сербский ультранационализм, включая ирредентистскую агитацию в пределах империи Габсбургов; а самое главное, российские агенты усердно и без ведома австрийцев формировали Балканскую лигу против Турции и Австрии. Тем не менее новое руководство имперского министерства иностранных дел было готово вернуться к обмену мнениями. Наша политика – заявил Берхтольд в обращении к мадьярской делегации от 30 апреля 1912 года – будет «нацелена на стабильность и мир, на сохранение того, что уже существует, и на предотвращение осложнений и потрясений»[341].

В ходе Балканских войн эта политика подверглась проверке на излом. Основным яблоком раздора была Албания. Австрийцы продолжали настаивать на создании независимой Албании, которая, как они надеялись, со временем станет их сателлитом. Правительство Сербии, с другой стороны, было нацелено отхватить часть территории, соединяющей страну с побережьем Адриатического моря. В ходе балканских конфликтов 1912 и 1913 годов неоднократные сербские вторжения на север Албании вызвали ряд международных кризисов; итогом стало заметное ухудшение австро-сербских отношений. Готовность Австрии удовлетворять сербские требования (или хотя бы воспринимать их всерьез) таяла; со своей стороны, Сербия, чья уверенность лишь укреплялась с приобретением новых земель к югу и юго-востоку от границы, становилась все более угрожающим геополитическим фактором.

Враждебное отношение Австрии к триумфальному продвижению Сербии с осени 1913 года начало усиливаться на фоне мрачных новостей из районов, завоеванных сербской армией. В октябре 1913 года от господина Елички, генерального консула Австрии в Скопье, поступили сообщения о зверствах сербов в отношении местного населения. В одном из них говорилось о разрушении десяти небольших деревень, все жители которых были истреблены. Сначала сербы вывели из деревни всех мужчин, построили в шеренгу и расстреляли; затем подожгли дома, а женщин и детей, бежавших от огня, убивали штыками. При этом, по сообщению генконсула, мужчин расстреливали в основном офицеры, а убийство женщин и детей было оставлено рядовому составу. Другой источник сообщал, что после захвата Гостивара, одного из городов в районе, где произошло восстание албанцев против сербских оккупантов, сербы ночью арестовали около трехсот мусульман, вообще не участвовавших в восстании, вывели их за город группами по 20–30 человек, избили прикладами винтовок и закололи штыками (выстрелы могли разбудить остальных жителей); тела сбросили в заранее вырытую могилу. По мнению генконсула, это были не эксцессы спонтанной жестокости, а «хладнокровная, спланированная акция по истреблению населения и уничтожению деревень, которая, по-видимому, проводилась по приказу командования»[342].

Эти сообщения, совпадавшие, как мы уже видели, с донесениями британских официальных лиц в регионе, неизбежно влияли на отношение к событиям со стороны политического руководства Австрии. В мае 1914 года посол Сербии в Вене г-н Йованович сообщал, что на поведение сербов в новых провинциях ему жаловался даже посол Франции; сходные жалобы поступали от греческих, турецких, болгарских и албанских коллег, и можно было ожидать, что для репутации Сербии это будет иметь «печальные последствия»[343]. То, что Пашич и его министры с порога отрицали все обвинения, усиливало подозрение, что правительство Сербии либо само стояло за геноцидом, либо не желало ни предотвратить, ни расследовать его проявления. Посланник Австро-Венгрии в Белграде был изумлен передовицами венских газет, рекомендовавших властям Сербии мягче относиться к нацменьшинствам и завоевывать их лояльность посредством политики примирения. Подобный совет, писал он Берхтольду, уместен в «цивилизованных странах», в то время как Сербия – государство, где «насилие и убийства возведены в систему»[344]. Оценить воздействие этих отчетов на австрийскую политику нелегко – они едва ли удивили тех политиков и военных, которые уже выработали твердые стереотипы в отношении Сербии и её народа. Но, по крайней мере, эти отчеты акцентировали в глазах Вены политическую нелегитимность сербских территориальных притязаний.

Тем не менее война между Австрией и Сербией не выглядела вероятным событием весной и в начале лета 1914 года. Весной того года обстановка в Белграде была относительно спокойна, что отражало усталость и чувство пресыщенности по окончании Балканских войн. Нестабильность в недавно отвоеванных районах и кризис взаимоотношений между военными и гражданскими властями, терзавший Сербию в мае, позволяли полагать, что в ближайшем