всю серьезность возражений Австрии против сербской оккупации. После встречи Берхтольд внезапно осознал, что позабыл изложить Пашичу решительную позицию Вены по данному вопросу. Было принято решение поднять албанский вопрос вечером, поскольку в графике визита было посещение венской оперы. Однако когда Берхтольд с небольшим опозданием занял свое место в королевской ложе, он с изумлением выслушал сообщение о том, что Пашич уже отбыл в гостиницу, где, предположительно, немедленно лег в постель и заснул. Рано утром, без дальнейших встреч, премьер-министр Сербии должен был покинуть Вену. Берхтольд вернулся домой и ночью написал письмо, доставленное курьером в отель до отъезда Пашича из столицы. Однако поскольку Берхтольд написал письмо по-немецки (и своим крайне неразборчивым почерком), Пашич не смог его прочесть. Даже после того, как в Белграде письмо расшифровали и перевели, Пашич якобы столкнулся с трудностями в понимании того, что конкретно имел в виду министр иностранных дел[304]. Не смогли помочь ему и сотрудники австрийского министерства, поскольку Берхтольд не сохранил черновик письма. Несомненно, в этой комедии ошибок – если допустить, что десять лет спустя воспоминаниям Билинского можно доверять, – виною отчасти как австрийская небрежность, так и, возможно, болезненная неуверенность и деликатность Берхтольда, но в значительно большей степени это свидетельство легендарной изворотливости Пашича[305]. Однако эта история передает, прежде всего, ощущение парализующей недосказанности, тяготевшее над австро-сербскими отношениями накануне Первой мировой войны.

Результатом австрийских наблюдений за Сербией в годы, месяцы и недели, предшествовавшие убийству в Боснии, оказалось довольно глубокое понимание наличия дестабилизирующих сил, оперировавших в соседнем государстве. Конечно, оно базировалось на взаимной враждебности, а потому сложившаяся картина была тенденциозной и односторонней. Отчеты австрийских дипломатов о событиях в Сербии были пронизаны негативными оценками – укорененными отчасти в эмпирике, отчасти – в давних стереотипах относительно сербской политической культуры и ее представителей. Неизменными темами в депешах из Белграда были ненадежность, лживость, двуличность, уклончивость, привычка к насилию и вспыльчивость сербов. На удивление в них отсутствовал подробный анализ взаимодействий между антиавстрийскими группировками в Сербии и ирредентистским терроризмом во владениях Габсбургов. Вполне возможно, что провал судебных процессов в Аграме и скандал с Фридъюнгом сильно затруднили, начиная с 1909 года, сбор разведывательных данных австрийцами – подобно тому как скандал вокруг дела «Иран-Контрас» в президентство Рональда Рейгана в 1980-е годы на время сократил масштаб тайных операций американских разведывательных служб[306]. Австрийцы понимали, что «Народна одбрана» нацелена на подрыв правления Габсбургов в Боснии и осуществляет руководство сетью сербских националистов во владениях Габсбургов. Австрийцы полагали, что вся сербская ирредента своими корнями произрастает из панславянской пропаганды патриотических сетей в Белграде. Однако конкретный характер этих связей и отношения между «Народной одбраной» и «Черной рукой» они знали недостаточно. Тем не менее к весне 1914 года сложились все ключевые ориентиры, определившие отношение и последующие действия австрийцев после Сараева.

Ястребы и голуби

Балканские войны разрушили систему безопасности Австро-Венгрии на Балканах и создали более сильную Сербию. Территория королевства выросла более чем на 80 %. Во время Второй балканской войны вооруженные силы Сербии, возглавляемые верховным главнокомандующим генералом Путником, показали впечатляющую дисциплину и инициативность. Австрийское правительство нередко демонстрировало пренебрежительное отношение при обсуждении военной угрозы, исходящей от Белграда, а Эренталь однажды сравнил Сербию с «негодным мальчишкой», ворующим яблоки в австрийском саду. Отныне подобное легкомысленное отношение стало невозможным. В докладе Генерального штаба от 9 ноября 1912 года выражалось удивление по поводу резкого роста ударной мощи Сербии. Шедшее с начала года расширение сети железных дорог, модернизация вооружения и снаряжения, а также значительное увеличение количества ударных частей, все это, финансируемое французскими займами, превратило Сербию в грозного противника[307]. Было весьма вероятно, что в дальнейшем военный потенциал Сербии возрастет: на новых территориях, захваченных ею в ходе двух Балканских войн, проживало около 1,6 миллиона человек. В отчете за октябрь 1913 года австрийский военный атташе в Белграде Отто Геллинек отмечал: хотя оснований для тревоги пока нет, недооценивать военную мощь Сербского королевства уже нельзя. Впредь при расчете оборонных нужд империи необходимо будет сопоставлять боевую мощь ударных частей Австро-Венгрии и Сербии в пропорции «один к одному»[308].

Вопрос о том, как реагировать на ухудшение ситуации с безопасностью на Балканах, разделил австрийских руководителей. Следует ли Австро-Венгрии как-то урегулировать отношения с Сербией – или надо сдерживать королевство дипломатическими средствами? Следует ли Вене реанимировать ее «сердечное согласие» с Петербургом – или решение будет найдено в ходе военного конфликта? Добиться однозначного ответа от многоуровневого государственного аппарата Австро-Венгрии было нелегко. Внешняя политика империи исходила из единоличного органа власти на вершине ее иерархии. Эта политика была итогом взаимодействия целого комплекса центров силы, отношения между которыми были отчасти неформальны и постоянно изменялись. Одним из таких центров был Генеральный штаб, другим – Военная канцелярия наследника престола. Очевидно, что ведущим игроком должно было выступать министерство иностранных дел на Бальхаусплац, но в реальности оно функционировало как структура, где конкурирующие группировки боролись за политическое влияние. Согласно дуалистической конституции, вопросы внешней политики империи неизменно обсуждались с премьер-министром Венгрии, а тесная взаимосвязь внутренних и внешних проблем требовала, чтобы в решении конкретных вопросов участвовали другие министры и важные чиновники: например, Леон Билинский, имперский министр финансов, курировавший администрацию Боснии и Герцеговины, или формально подчиненный ему наместник Боснии генерал-губернатор Потиорек, чьи взгляды не всегда совпадали со взглядами министра. Ткань этой системы была настолько рыхлой и открытой, что формировать имперскую политику умудрялись, в том числе, фигуры второго плана, например дипломаты или главы отделов министерства иностранных дел, по собственной инициативе формулировавшие меморандумы, которые порой определяли консенсусное мнение политической элиты. Возглавлял эту систему император, чья власть одобрять или блокировать инициативы своих министров и советников не вызывала сомнений. Однако его роль была скорее пассивной, нежели активной – он реагировал на инициативы, выдвигаемые полуавтономными центрами власти внутри политической элиты, и являлся для них медиатором[309].

На фоне этой уникальной «поликратии» особенно весомыми представляются три фигуры: начальник Генерального штаба генерал-фельдмаршал граф Франц Конрад фон Хётцендорф; наследник престола, эрцгерцог Франц Фердинанд фон Габсбург д’Эсте; общеимперский министр иностранных дел с 1912 года – граф Леопольд фон Берхтольд.

Конрад фон Хётцендорф был одним из любопытнейших персонажей, занимавших высокие военные посты в Европе начала двадцатого века. Когда в 1906 году он был назначен начальником Генерального штаба, ему было 54 года, и на протяжении всей своей карьеры фон Хётцендорф оставался твердым сторонником войны со всеми врагами монархии. Во взглядах на внешнюю политику империи Конрад был неизменно агрессивен. Тем не менее у него бывали глубокие и искренние сомнения в своей пригодности для службы на доверенном ему посту, и он нередко заговаривал об отставке. В изысканном обществе Конрад проявлял застенчивость, а отраду искал в одиночных вылазках в горы, где делал меланхоличные наброски крутых вершин, поросших соснами. Его склонность сомневаться в себе усугублялась регулярными приступами тяжелой депрессии, усилившимися в 1905 году после потери жены. Выходом из тяжелой психологической ситуации для Конрада фон Хётцендорфа стали близкие отношения с Виргинией (Джиной) фон Рейнингхаус, супругой венского промышленника.

Упорство, с которым Конрад добивался своей потенциально скандальной любовной победы, проливает яркий свет на его личность. Все началось в 1907 году на званом обеде в Вене, где Конрад и Джина оказались рядом за одним столом. Примерно через неделю Конрад появился на пороге виллы Рейнингхаусов на Опернгассе и объявил хозяйке: «Я безумно Вас люблю и думаю лишь об одном: Вы должны стать моей женой». На возражение потрясенной Виргинии, что это совершенно невозможно, она связана «семикратным обязательством» (в виде семьи, состоявшей из мужа и шестерых детей), Конрад заверил её: «Тем не менее я никогда не отступлюсь: любовь станет моей путеводной звездой»[310]. Пару дней спустя на виллу Рейнингхаусов прибыл адъютант фельдмаршала с заявлением, что Джине – учитывая ранимую психику начальника Генерального штаба – следует дважды подумать, прежде чем лишать его надежды. Восемь дней спустя Конрад, еще раз