например, путем создания провинциального парламента. Это обеспечило бы более стабильную среду для внутренних инвестиций. Что еще важнее, это показало бы Белграду (и сербам в Боснии и Герцеговине), что Австро-Венгрия овладела этой провинцией навсегда, и устранило бы – по крайней мере, теоретически – один из мотивов для продолжения сербской агитации.

У Эренталя, ставшего министром иностранных дел в ноябре 1906 года, имелись и другие причины спешить. До рубежа двух столетий он оставался убежденным сторонником двуединства страны. Однако в 1905 году его веру в Исторический компромисс подорвало ожесточенное соперничество двух политических элит, австрийской и венгерской, за контроль над объединенными вооруженными силами. К 1907 году Эренталь сделался адептом «триединого» решения проблем монархии: два доминирующих центра власти в империи следовало дополнить третьим, объединяющим южных славян (прежде всего хорватов, словенцев и сербов). Идея триализма нашла немало последователей в южнославянской элите, особенно среди хорватов, недовольных тем, что их страну разделили между Цислейтанией, Венгерским королевством и управляемой из Будапешта провинцией Хорватия-Славония. Только полная аннексия Боснии и Герцеговины позволила бы обеспечить их полную интеграцию с империей и включить в новую структуру реформированной триединой монархии. А это стало бы, как искренне надеялся Эренталь, внутренним противовесом ирредентизму Белграда. Перестав быть «Пьемонтом» в глазах славянских народов на Балканах, Сербия превратилась бы в отрезанный ломоть более обширного (с преобладанием хорватского элемента) южнославянского государственного образования в рамках империи[260].

Решающим доводом в пользу аннексии стала революция младотурок, начавшееся с восстания в османской Македонии. Летом 1908 года младотурки принудили константинопольского султана официально восстановить конституцию и созвать парламент. Они собирались начать в Османской империи глубокие реформы. Ходили слухи, что новое турецкое руководство вскоре назначит всеобщие выборы по всей стране, включая районы, оккупированные Австро-Венгрией и лишенные собственных представительных органов. Что если новая турецкая администрация, опираясь на обеспеченные революцией легитимность и авторитет, потребует возвращения аннексированной провинции, соблазнив ее жителей обещанием конституционной реформы?[261] Надеясь воспользоваться этой неопределенностью, сербы и мусульмане Боснии образовали временную коалицию, добивавшуюся автономии под турецким сюзеренитетом[262]. Возникла угроза, что сложившийся в провинции этнорелигиозный альянс, желая вытеснить австрийцев, объединит усилия с турками.

Чтобы предотвратить любые осложнения, Эренталь спешно подготовил почву для аннексии провинций. За приличное вознаграждение османы уступили свой номинальный суверенитет. Гораздо важнее были русские, от решения которых зависел весь проект аннексии. Эренталь твердо верил в значимость добрых отношений с Россией: будучи послом Австрии в Санкт-Петербурге в 1899–1906 годах, он способствовал русско-австрийскому сближению. Заручиться согласием Извольского, министра иностранных дел России, было нетрудно. Русские не возражали против формализации статуса Австро-Венгрии в аннексированных Боснии и Герцеговине, если Санкт-Петербург получит что-то взамен. Действительно, именно Извольский с одобрения Николая II предложил обменять аннексию Боснии и Герцеговины на австрийскую поддержку требований России об упрощении доступа к черноморским проливам. 16 сентября 1908 года Извольский и Эренталь обговорили условия сделки в замке Бухлов, моравском имении Леопольда фон Берхтольда, австро-венгерского посла в Санкт-Петербурге. Таким образом, аннексия 1908 года произошла, в некотором смысле, из духа русско-австрийского «сердечного согласия» на Балканах. Кроме того, в этом размене была четкая симметрия, поскольку Извольский и Эренталь, по сути дела, преследовали идентичную цель: получить выгоду, обеспеченную путем секретных переговоров за счет Османской империи и в нарушение Берлинского договора[263].

Несмотря на все эти приготовления, заявление Эренталя от 5 октября 1908 года об аннексии Боснии и Герцеговины вызвало крупный европейский кризис. Извольский отрицал всякую договоренность с Эренталем. Затем он даже стал отрицать, что был заранее поставлен в известность о намерениях Эренталя, и потребовал созыва международной конференции для уточнения статуса Боснии и Герцеговины[264]. Последовавший кризис тянулся несколько месяцев, когда Сербия, Россия и Австрия объявляли мобилизацию и контрмобилизацию, а Эренталь продолжал уклоняться от требования Извольского о созыве конференции, которая не была предусмотрена их договоренностями в Бухлове. Проблему разрешила лишь германская «нота Санкт-Петербургу» от марта 1909 года, в которой немцы ультимативно требовали от России признания австро-венгерской аннексии и заставили Сербию поступить аналогичным образом. В противном случае, предостерег канцлер Бюлов, дело «пойдет своим чередом». Формулировка намекала не только на возможность войны между Австро-Венгрией и Сербией, но, что важнее, на возможность публикации немцами документов, доказывающих соучастие Извольского в изначальной сделке вокруг аннексии Боснии и Герцеговины. Извольский немедленно отступил.

Львиную долю ответственности за кризис вокруг аннексии Боснии и Герцеговины традиционно возлагают на Эренталя. Справедлив ли этот упрек? Действительно, маневры австрийского министра иностранных дел были лишены требуемой дипломатической прозрачности. Он выбрал действия методами устаревшей тайной дипломатии: конфиденциальные встречи, обмен лицемерными заверениями и тайные двусторонние соглашения, а не решение проблемы аннексии в рамках международной конференции, где участвовали бы все страны, подписавшие Берлинский договор. Именно приоритет тайным договоренностям позволил Извольскому утверждать, что ему, а в его лице и России, запудрил мозги «скользкий» австрийский министр. Однако из некоторых свидетельств можно сделать вывод, что, напротив, события приняли подобный оборот, потому что Извольский, желая спасти свою должность и репутацию, лгал самым отъявленным образом. Российский министр иностранных дел допустил две серьезные ошибки. Во-первых, он предполагал, что Лондон поддержит его требование об открытии черноморских проливов для российских военных кораблей. Во-вторых, он сильно недооценил влияние австро-венгерской аннексии на российское общественное мнение. Согласно одному свидетельству современника, посол вначале был совершенно спокоен, когда 8 октября 1908 года до него в Париже дошли сведения об аннексии. Лишь через несколько дней, уже в Лондоне, найдя англичан совершенно не готовыми к компромиссу, а также узнав о реакции прессы в Санкт-Петербурге, Извольский осознал свою ошибку, запаниковал и принялся изображать жертву вероломного Эренталя[265].

Однако кто бы ни был прав или виноват персонально, кризис вокруг аннексии Боснии и Герцеговины стал поворотным пунктом геополитики в регионе. Он разрушил то, что оставалось от русско-австрийской готовности сотрудничать в разрешении балканских проблем; отныне сдерживать конфликты, порождающие враждебность среди балканских государств, стало намного сложнее. Кроме того, кризис осложнил отношения Австрии с соседом и союзником – Королевством Италия. Между ними уже давно нарастала скрытая напряженность; яблоком раздора были две проблемы: права итальянского меньшинства в Далмации и Хорватии-Славонии и военно-политическое соперничество двух держав на Адриатике. В то же время кризис вокруг аннексии, усилив недовольство итальянцев, подвигнул их требовать компенсации. В предвоенные годы примирить цели итальянцев и австрийцев на Адриатическом побережье Балканского полуострова становилось все сложнее[266]. Германия в вопросе об аннексии изначально заняла уклончивую позицию, но вскоре энергично поддержала Австро-Венгрию, что также оказалось сомнительным достижением. В краткосрочном плане задача была решена: правительство России оставило попытки извлечь из кризиса вокруг аннексии дополнительную выгоду, однако в долгосрочной перспективе привело к тому, что в Санкт-Петербурге и Лондоне усилилось ощущение, что Австрия – сателлит Германии (ощущение, которое сыграет опасную роль в период летнего кризиса 1914 года).

Особо глубоким и длительным влияние Боснийского кризиса было на Россию. Ее поражение в войне с Японией (1904–1905) закрыло в обозримом будущем перспективу экспансии на Дальнем Востоке. Англо-русская конвенция, 31 августа 1907 года подписанная Извольским и сэром Артуром Николсоном, послом Великобритании, установила пределы российского влияния в Персии, Афганистане и Тибете. Единственной ареной, где Россия еще надеялась преуспеть в своей великодержавной политике, оставались на данный момент Балканы[267]. Статус России как защитницы братских славянских народов был предметом горячих эмоций в обществе; на этом фоне в сознании политических руководителей страны усилилась тревога по поводу доступа к черноморским проливам. Введенные в заблуждение Извольским и охваченные шовинистскими настроениями, правительство и общественное мнение России истолковали аннексию как вероломное нарушение договоренностей между двумя державами, как тяжелое оскорбление и как неприемлемую провокацию в сфере жизненно важных российских интересов. После Боснийского кризиса русские инициировали столь масштабную программу военных инвестиций, что та вызвала общеевропейскую гонку вооружений[268]. Налицо были также признаки усиления политического влияния России на Сербию. Осенью 1909 года российский МИД назначил посланником России в Белграде Николая Гартвига, «ярого