организации боснийских сербов. Отметим, впрочем, что эти меры стали реакцией на подъем воинственного сербского национализма[239]. Другим раздражающим фактором было политическое недовольство сербов и хорватов в граничащих с севера и запада Хорватии, Славонии и Воеводине на востоке, где управление осуществлялось из Будапешта и действовало ограниченное избирательное право. Однако в целом в провинциях была относительно справедливая и эффективная администрация, основанная на реалистичном признании многообразия национальных традиций жителей. Теодор Рузвельт не особо преувеличивал, когда в июне 1904 года, во время визита в Белый дом двух высокопоставленных австрийских политиков заметил, что Габсбургская монархия «научилась с равным уважением относиться к своим нациям и религиям, благодаря чему и достигла больших успехов». В этом смысле – добавил (возможно, с горечью) Президент – администрация США на Филиппинах могла бы многому поучиться у Австрии[240]. Посещавших монархию так же поражало беспристрастное отношение режима Габсбургов к подданым: как отмечал в 1902 году один американский журналист, среди этнорелигиозных групп империи царил дух «взаимного уважения и терпимости»; судопроизводство велось «разумно и честно», а «справедливость [гарантировалась] каждому, независимо от его религии или социального положения»[241].

Карта Боснии и Герцеговины, 1914 год

Анализ положения и перспектив Австро-Венгерской империи накануне Первой мировой войны остро ставит перед нами проблему взгляда из будущего. Распад империи в условиях военного поражения в 1918 году ретроспективно искажает объективную оценку владений Габсбургов, омрачая её видениями неотвратимого упадка. Так случилось, например, с лидером чешского национализма Эдвардом Бенешем. В годы Первой мировой войны Бенеш стал организатором чешской подпольной борьбы за независимость и в 1918 году одним из отцов-основателей нового национального государства – Чехословакии. Однако в работе «Проблема Австрии и чешский вопрос», опубликованной в 1908 году, он выражал уверенность в будущем Габсбургского содружества. «Сегодня многие говорят о распаде Австрии. В это я вообще не верю. Исторические и экономические узы, связывающие народы империи друг с другом, слишком прочны, чтобы подобное могло произойти»[242]. Особенно нагляден пример с корреспондентом (позднее – редактором) газеты Times Генри Уикхемом Стидом. В 1954 году в письме в Times Literary Supplement Стид писал, что уезжал в 1913 году из Австро-Венгрии с «ощущением, словно я покидаю рушащееся здание». Это было общепринятым взглядом для пятидесятых, однако в 1913 году он видел ситуацию по-другому. Будучи откровенным критиком многих особенностей правления Габсбургов, Стид всё же писал, что за десять лет «наблюдений и практического опыта» не смог увидеть «достаточных причин», по которым австрийская монархия «не имела бы права сохранить свое законное место в Европейском сообществе». «Ее внутренние кризисы, – утверждал он, – зачастую являются кризисами роста, а не упадка»[243]. Лишь в годы Первой мировой войны Стид сделался пропагандистом раздела австро-венгерского государства, а затем горячо защищал послевоенное устройство Центральной Европы. В 1927 году он написал предисловие к английскому переводу воспоминаний одного из лидеров чешского национального движения Томаша Масарика «Создание Государства». В предисловии Стид назвал слово «Австрия» синонимом «всего того, что способно убить душу народа, разложить его мораль посулами материального благополучия, лишить его свободы мысли и совести, подорвать его внутреннюю стойкость и целостность, словом, отвратить его от стремления к идеалу»[244].

Такое полярное изменение взглядов случалось и в обратном направлении. Венгерский ученый Оскар Яси – один из глубоких знатоков империи Габсбургов – резко критиковал дуалистическую систему. В 1929 году, он завершил масштабное исследование по истории распада монархии заключением, что «мировая война была не причиной, а лишь финальным актом ликвидации взаимной ненависти и недоверия между ее народами»[245]. Однако в 1949 году, после Второй мировой войны и катастрофического периода диктатуры и геноцида в его родной стране, Оскар Яши, с 1919 года живший в эмиграции в США, переменил мнение. В старой монархии Габсбургов – писал он – «в достаточной мере соблюдалось верховенство закона; неуклонно укреплялись личные свободы, расширялись политические права; все более уважался принцип национальной автономии. Свобода перемещения людей и товаров распространяла свои преимущества на самые дальние уголки империи»[246]. Эйфория на волне национального освобождения заставила одних, некогда лояльных подданных, осуждать дуалистическую монархию Габсбургов, тогда как другие, бывшие до 1914 года ее стойкими противниками, с годами пали жертвами ностальгии. В 1939 году, размышляя о распаде империи, венгерский писатель Михай Бабич констатировал: «Теперь мы сожалеем о потере и оплакиваем то, что некогда проклинали. Сегодня мы независимы, но вместо ощущения радости испытываем лишь страх»[247].

Шахматная игра

После поражения в Италии (1859) и Германии (1866) Балканский регион по умолчанию стал приоритетным направлением внешней политики Австро-Венгрии. К несчастью, это сужение геополитического диапазона совпало с ростом нестабильности в регионе. Источником нестабильности стало ослабление позиций Османской империи в Юго-Восточной Европе, что создало зону напряженности между двумя великими державами, имевшими в регионе свои стратегические интересы[248]. Историческое право на гегемонию в областях, покидаемых османами, чувствовали и Россия, и Австро-Венгрия. Габсбурги всегда защищали юго-восточные рубежи Европы от турецких нашествий. В России идеология панславизма утверждала о существовании естественной общности интересов молодых славянских (особенно православных) государств Балканского полуострова с интересами их покровителя в Санкт-Петербурге. Геополитическое отступление турок подняло также вопрос о контроле над черноморскими проливами – вопрос большой стратегической важности для российских политиков. В это же время на Балканах возникли новые государства с амбициозными и взаимно конкурирующими целями и интересами. Словно игроки на шахматной доске, Австрия и Россия маневрировали фигурами на этой неспокойной территории, хитрыми ходами надеясь полностью или частично лишить противника стратегического преимущества.

До 1908 года сотрудничество, самоограничение и разграничение неформальных сфер влияния позволяли им контролировать угрозы, свойственные такому положению дел[249]. Согласно пересмотренному Договору трех императоров от 1881 года, между Россией, Австро-Венгрией и Германией, Россия обязалась «уважать» австро-венгерскую оккупацию Боснии и Герцеговины, утвержденную в Берлинском трактате 1878 года. Кроме того, три императора согласились «принимать во внимание» взаимные «интересы на Балканском полуострове»[250]. Последовавшие в 1897 и 1903 годах русско-австрийские соглашения подтвердили их совместную приверженность к сохранению статус-кво на Балканах.

Впрочем, сложность балканской шахматной партии была такова, что для сохранения спокойствия на полуострове одного лишь взаимопонимания с державой-соперницей было недостаточно. Своей доли внимания требовали и меньшие игроки, которых следовало умиротворить и цивилизовать. И самым важным из них, с точки зрения Вены, была Сербия. В течение долгого правления Милана Обреновича, питавшего симпатии к Австрии, Сербия выступала послушным партнером Вены, соглашаясь с претензиями империи на региональную гегемонию. Со своей стороны, Вена в 1882 году поддержала Белград в его притязаниях на статус независимого королевства. Кроме того, Австрия обещала Сербии дипломатическую поддержку, если та пожелает расширяться в южном направлении, за счет османской провинции Македонии. Летом 1883 года министр иностранных дел Австро-Венгрии, граф Густав Кальноки, в беседе с российским коллегой назвал позитивные отношения с Сербией «краеугольным камнем политики Габсбургов на Балканах»[251].

Несмотря на симпатии к Австрии, король Милан иногда бывал для нее неожиданно раздражающим и неудобным партнером. В 1885 году он устроил в Вене переполох своей идеей отречься от престола, отправить сына учиться в Австрию и предоставить империи право аннексировать Сербию. У австрийцев ничего подобного и в мыслях не было. Вызванному в Вену удрученному монарху напомнили о его королевских обязанностях и отправили обратно в Белград. «Процветающая и независимая Сербия, – объяснял граф Кальноки премьер-министру Австрии, – лучше отвечает нашим целям […], чем та же Сербия в роли непокорной провинции»[252]. При этом 14 ноября, всего через четыре месяца после разговоров об отречении, Милан внезапно и без предупреждения вторгся в соседнюю Болгарию, которой покровительствовала Россия. Возникший конфликт был недолгим, поскольку болгары с легкостью отбили сербское вторжение, но, чтобы этот внезапный демарш не омрачил разрядку, достигнутую между Австрией и Россией, потребовались активные дипломатические усилия европейских великих держав.

Сын Милана, вступив на сербский престол, оказался взбалмошнее отца: король Александр похвалялся австро-венгерской поддержкой, а в 1899 году публично заявил: «враги Австро-Венгрии – враги Сербии». Этот необъяснимый faux pas вызвал немалое удивление в Санкт-Петербурге и значительное беспокойство в Вене.