основания, потому что немцы проигрывали военно-морскую гонку: в то время как количество немецких линкоров выросло с 13 до 16 в 1898–1905 годах, британский боевой флот увеличился с 29 до 44 кораблей. Тирпиц стремился достичь соотношения в один немецкий линкор на каждые 1,5 британских, но так и не приблизился к нему. В 1913 году германское военно-морское командование формально и в одностороннем порядке отказалось от англо-германской гонки вооружений, и Тирпиц заявил, что он удовлетворен соотношением, требуемым Британией. К 1914 году отрыв Великобритании снова увеличился. Паника относительно предполагаемой слабости военно-морских сил, которая периодически охватывала британскую прессу и политические круги, была реальной, но в значительной степени она бывала инспирирована кампаниями, начинаемыми военно-морскими силами, чтобы заблокировать требования о финансировании со стороны всегда голодной до денег британской армии[451].

Таким образом, возникло серьезное несоответствие между бурей риторики, устроенной Тирпицем и его коллегами для оправдания военно-морских расходов, и относительно скудными достигнутыми результатами. Немецкое военно-морское строительство было предназначено для поддержки того, что к 1900 году стало известно как Weltpolitik, что буквально означает «глобальная политика». Этот термин обозначал внешнюю политику, направленную на расширение влияния Германии как мировой державы и, таким образом, на уравнивание ее с другими крупными игроками на мировой арене. «Феноменальные объемы земли будут поделены во всех уголках мира в течение следующих десятилетий, – предупреждал историк и публицист Ханс Дельбрюк в важном эссе 1897 года. – И нация, которая останется с пустыми руками, будет исключена на несколько будущих поколений из числа тех великих народов, которые определяют контуры человеческого духа»[452]. В известной и важной речи от 6 декабря 1897 года статс-секретарь по иностранным делам Бернгард фон Бюлов сформулировал новую концепцию, проникнутую энтузиазмом. «Времена, когда немец отдавал землю одному из своих соседей, море – другому и оставлял себе небеса, где царит чистая философия, – эти времена прошли, – объявил он. – Мы не хотим никого загонять в тень, но мы тоже требуем своего места под солнцем»[453].

На какое-то время, кажется, слово Weltpolitik попало в резонанс с настроениями немецкого среднего класса и националистически ориентированной влиятельной прессы. Это слово нашло отклик, потому что оно объединило в себе множество устремлений того времени. Weltpolitik означал стремление к расширению внешних экспортных рынков (в период замедления роста экспорта); оно означало избавление от ограничений континентальной системы альянсов для деятельности на широкой мировой арене. Оно выражало аппетит к подлинно национальным проектам, которые помогли бы объединить разрозненные регионы Германской империи, и отражало почти всеобщую убежденность в том, что Германии, опоздавшей на имперский праздник, придется наверстывать упущенное, если она хочет заработать уважение других великих держав. Тем не менее, хотя это и означало всё это, Weltpolitik как термин так и не приобрел устойчивого или точного значения[454]. Даже Бернгард фон Бюлов, которому многие приписывают установление Weltpolitik в качестве руководящего принципа немецкой внешней политики, так и не дал окончательного объяснения того, что это должно было означать. Его противоречивые высказывания на эту тему позволяют предположить, что это было не более чем старой политикой «свободы рук» с большим флотом и более агрессивными мотивами военных маршей. «Мы должны следовать Weltpolitik, – сердито замечал в своем дневнике в январе 1900 года бывший начальник Генерального штаба генерал Альфред фон Вальдерзее. – Если бы я только знал, что это должно означать»[455].

Конкретные достижения Weltpolitik после 1897 года были относительно скромными, особенно если сравнивать их с имперскими грабежами Соединенных Штатов в те же годы: в то время как Германия обеспечила себе Марианские и Каролинские острова, часть Самоа и небольшой плацдарм в Цзяо-Чжоу на побережье Китая, Соединенные Штаты вели войну против Испании из-за Кубы и в процессе приобрели Филиппины, Пуэрто-Рико и Гуам в 1898 году, официально оформили владение Гавайями в том же году, вели чудовищную колониальную войну на Филиппинах (1899–1902) стоившую жизни от полумиллиона до 750 000 филиппинцев; приобрели некоторые из островов Самоа в 1899 году и впоследствии под защитой Зоны канала, находящейся под их собственным контролем, построили канал через Центральноамериканский перешеек в соответствии с утверждением Государственного секретаря США о том, что канал обладал «практическим суверенитетом» в Южной Америке[456]. Когда Бюлов в торжествующем тоне писал кайзеру Вильгельму II, что «это достижение побудит людей и флот следовать за Вашим Величеством дальше по пути, ведущему к мировой мощи, величию и вечной славе», он имел в виду приобретение Германией экономически и стратегически бесполезных Каролинских островов![457] Неудивительно, что некоторые историки пришли к выводу, что немецкая Weltpolitik была разработана, прежде всего, с учетом внутренних потребностей: как средство укрепить национальную солидарность, нагрузить национальный парламент долгосрочными бюджетными обязательствами, заглушить апелляции к оппозиционным политическим взглядам, таким как социал-демократические. И, таким образом, укрепить господство существующих промышленных и политических элит[458].

Возможно, самым примечательным недостатком немецкой политики в 1900-х годах была неспособность увидеть, насколько быстро международная обстановка менялась не в пользу Германии. Политические деятели в Берлине в первые годы двадцатого века сохраняли уверенность в том, что глобальная напряженность между Британской империей и Россией будет по-прежнему гарантировать Германии определенную свободу маневра. В краткосрочной перспективе они сосредоточились на поддержании хороших отношений с Санкт-Петербургом. Они считали, что в долгосрочной перспективе бремя противостояния России и рост немецкого флота заставят Британию искать лучших отношений с Берлином.

Великий поворотный момент?

В ночь с 8 на 9 февраля 1904 года флот адмирала Того Хэйхатиро атаковал и потопил русские линкоры, стоявшие на якоре на рейде Порт-Артура, расположенного на китайском побережье, тем самым начав Русско-японскую войну. Японцы нанесли первый удар, но спровоцировали его русские. В течение предыдущего десятилетия царь и его самые влиятельные советники были очарованы перспективой создания обширной восточноазиатской империи. Русские неуклонно продвигались в Северный Китай, на полуостров Ляодун и север Кореи, вторгаясь в сферу интересов Японии. Они использовали боксерское восстание 1898–1901 годов (которое само частично было следствием проникновения русских в Китай) в качестве предлога для отправки 177 000 солдат в Маньчжурию якобы для защиты ее железных дорог. После того как восстание утихло, Россия проигнорировала требования других держав о выводе своих войск. К началу 1903 года стало ясно, что русские намерены остаться в Маньчжурии на неопределенный срок. Неоднократные просьбы японцев о формальном разграничении сфер влияния России и Японии в Маньчжурии и Корее, соответственно, не получили должного отклика в Санкт-Петербурге.

Укрепленные союзом 1902 года с Великобританией, японцы чувствовали себя достаточно уверенно, чтобы взять дело в свои руки. Последовавшая за этим война принесла России поражение в масштабе, которого никто не мог предвидеть. Два из трех российских флотов были уничтожены (третий, Черноморский, был спасен, по иронии судьбы, ограничениями, которые все еще не позволяли российским военным кораблям проходить через контролируемые Турцией проливы). Русские войска были разбиты в Маньчжурии в 1904 году, японцы осадили Порт-Артур, и армия, посланная для его освобождения, была вынуждена отступить из этого района. В январе 1905 года после долгой и ожесточенной борьбы Порт-Артур сдался. Двумя месяцами позже японская армия численностью 270 000 человек разбила слегка превосходящие силы русских возле Мукдена в Маньчжурии. Пока на Дальнем Востоке разворачивалась эта катастрофа, по Российской империи прокатилась волна межнационального насилия, массовых забастовок, политических протестов и восстаний, обнажив внутреннюю хрупкость царского самодержавия. В какой-то момент армия численностью почти 300 000 человек – больше, чем все силы, противостоявшие японцам в Маньчжурии, – должна была быть размещена в Польше для восстановления порядка.

Влияние русско-японского конфликта на расклад сил было одновременно всеобъемлющим и противоречивым. В краткосрочной перспективе война, казалось, предоставила Германии неожиданные возможности прорваться сквозь ограничения, наложенные франко-российским альянсом и англо-французской Антантой. Однако в более долгосрочной перспективе война имела прямо противоположный эффект: она привела к ужесточению системы альянсов, переориентировав копившееся прежде на периферии напряжение на европейский континент и резко сократив свободу маневра для Германии. Поскольку оба эти аспекта имеют отношение к событиям 1914 года, стоит кратко рассмотреть каждый по очереди.

К лету 1904 года дипломатическое положение Германии было значительно хуже, чем на момент, когда Бисмарк покинул свой пост в 1890 году. Немецкие