За всеми этими мрачными предчувствиями и метафорами, скрывалось лишь косвенно упоминаемое в тексте Кроу зрелище колоссального экономического роста Германии. В 1862 году, когда Бисмарк стал министром-президентом Пруссии, промышленные регионы германских земель с их долей в 4,9 % занимали пятое место в мировом промышленном производстве – Великобритания значительно опережала, занимая первое место с 19,9 %. В 1880–1900 годах Германия поднялась на третье место после США и Великобритании. К 1913 году она отставала от США, но опережала Великобританию. Другими словами, в течение 1860–1913 годов доля Германии в мировом промышленном производстве увеличилась в четыре раза, а доля Великобритании снизилась на треть. Еще более впечатляющим было увеличение доли Германии в мировой торговле. В 1880 году Великобритания контролировала 22,4 % мировой торговли; немцы, хотя и находились на втором месте, сильно отставали с 10,3 %. К 1913 году, однако, Германия с 12,3 % наступала на пятки Великобритании, доля которой сократилась до 14,2 %. Куда ни глянь, можно было увидеть контуры экономического чуда: с 1895 по 1913 год промышленное производство Германии выросло на 150 %, производство металлов – на 300 %, добыча угля – на 200 %. К 1913 году немецкая экономика производила и потребляла на 20 % больше электроэнергии, чем Великобритания, Франция и Италия вместе взятые[488]. В Великобритании слова «Сделано в Германии» стали нести сильную коннотацию угрозы, и не потому, что коммерческая или промышленная практика Германии была более агрессивной или экспансионистской, чем у какой бы то ни было другой страны, но потому, что они становились провозвестником окончания глобального господства Великобритании[489].

Экономическая мощь Германии вызывала политические опасения руководителей великих держав точно так же, как экономическая мощь Китая делает это сегодня. Тем не менее преобладание германофобских взглядов во внешней политике Великобритании не было абсолютной неизбежностью[490]. Они не были общими даже в высших кругах самого министерства иностранных дел, и еще менее распространены среди остальной политической элиты. Требовалась напряженная закулисная работа, чтобы выдвинуть Берти, Николсона и Хардинга на руководящие должности, находясь на которых, они могли задавать тон и формировать курс британской внешней политики. Берти своим быстрым восхождением наверх после многолетнего прозябания на нижних уровнях был обязан тесным отношениям с личным секретарем короля Эдуарда VII. Хардинг также был закаленным придворным и интриганом, и именно он выдвинул кандидатуру Берти на пост посла в Париже в 1905 году. Хардинг использовал свои связи при дворе, чтобы «преодолеть» определенные препятствия в высших кругах МИДа[491]. Берти и Хардинг, в свою очередь, содействовали продвижению на высокие посольские посты Артура Николсона, несмотря на то что его жена, как говорили, избегала общества и «одевалась как горничная»[492]. Британская политика могла бы пойти по другому пути: если бы Грей и его соратники не смогли занять настолько много влиятельных постов, а голоса не таких непримиримых, как Гошен и Ласселлс или заместитель секретаря парламента Эдмонд Фицморис, который сожалел об «антигерманском вирусе», поразившем его коллег, могли бы получить более широкое признание. В реальности, однако, группа Грея постепенно усилила контроль над британской политикой, задав условия, на которых рассматривались и воспринимались отношения с Германией.

Как выразился Кейт Уилсон[493], «изобретение» Германии как ключевой угрозы для Британии, отразило и закрепило более широкий структурный сдвиг. Полицентричный мир «великих игр» в Африке, Китае, Персии, Тибете и Афганистане, мир, в котором политики часто чувствовали, что они идут от кризиса к кризису и реагируют на отдаленные вызовы, а не определяют повестку дня, уступал место более простому положению вещей, в котором на сцене доминировал один враг. Это не было причиной движения Великобритании к союзам с Россией и Францией, а скорее следствием их заключения, поскольку реструктуризация системы альянсов способствовала – и требовала – переориентации фокуса британской нервозности и тревог, достигших пика в годы, предшествовавшие англо-бурской войне[494]. Британская внешняя политика – как и американская внешняя политика в двадцатом веке[495] – всегда основывалась на сценарии угрозы и вторжения. В середине девятнадцатого века страх французского вторжения периодически активизировал политическую элиту. К 1890-м годам Франция была вытеснена в британском политическом и общественном сознании Россией, чьи казачьи орды вскоре должны были вторгнуться в Индию и Эссекс[496]. Теперь настала очередь Германии. Мишень была новой, но механизмы были все те же.

Оглядываясь назад, хочется разглядеть в потрясениях 1904–1907 годов рождение Тройственной Антанты, которая вела войну в 1914 году. Это выглядело именно так для французского дипломата Мориса Палеолога, опубликовавшего свои дневники этого периода три десятилетия спустя под названием «Великий поворотный момент». «Дневники» Палеолога, созданные с учетом послезнания и крепкие задним умом, наделили французских политиков (и особенно самого Палеолога) почти сверхъестественным даром провидения грядущей войны[497]. В этом отношении они демонстрируют искажение восприятия, характерное для послевоенных «воспоминаний» многих довоенных государственных деятелей. Грандиозная развязка 1914 года, как нам представляется, грозно маячила на горизонте предыдущего десятилетия. Однако реальность такова, что это происходит только в наших глазах, то есть в ретроспективе.

В 1907 году было еще далеко не очевидно, что новые союзы приведут Европу к войне. Слабость России после катастрофы 1905 года вынудила российских политиков искать хорошие отношения в первую очередь с Германией, и в Санкт-Петербурге признавали, что внутренняя нестабильность России, по крайней мере, на некоторое время, исключала любые формы международных авантюр[498]. Трудно было представить себе обстоятельства, при которых Франция могла бы рискнуть своими войсками для поддержки русских на Балканах, и еще труднее было представить себе русских, наступающих на Берлин из-за Эльзаса и Лотарингии. В 1909 году Париж подчеркнул свою независимость, подписав соглашение по Марокко с Германией, что стало «ярким примером пересечения границ» между блоками альянса[499]. Затем, в ноябре 1910 года, лидеры России и Германии встретились в Потсдаме и Берлине, чтобы примирить интересы Германии и России в Турции и Персии. Разумеется, не было и речи об ослаблении франко-российских связей, но это был серьезный жест в направлении разрядки[500]. Что касается англо-русской конвенции 1907 года, она, возможно, снизила напряженность между Россией и Великобританией, но не устранила ее причину, и вплоть до 1914 года в Лондонском министерстве иностранных дел звучали голоса, предупреждавшие о российской угрозе интересам обширной Британской империи.

Вкратце: будущее не было предопределено. Тройственная Антанта, вступившая в войну в 1914 году, все еще оставалась за пределами горизонта воображения большинства государственных деятелей. Великий поворотный момент 1904–1907 годов помогает объяснить возникновение структур, в рамках которых стала возможной континентальная война. Но он не может объяснить конкретных причин возникновения этого конфликта. Для этого нам необходимо изучить, как процессы принятия решений повлияли на политические результаты и как в рыхлую сеть континентальных альянсов оказались вплетены нити конфликтов, разворачивающихся на Балканском полуострове.

4. Множество голосов европейской внешней политики

НА КАРИКАТУРЕ, опубликованной в конце 1890-х годов, французский художник изобразил кризис, назревающий вокруг Китая накануне Боксерского восстания. Под настороженными взглядами Британии и России Германия пытается отрезать кусок под названием «Цзяо-Чжоу» от пирога под названием «Китай», в то время как Франция предлагает своему российскому союзнику моральную поддержку, а Япония наблюдает. За их спиной чиновник двора Цин в отчаянии вскидывает руки, но бессилен им помешать. На подобных карикатурах часто державы олицетворялись отдельными персонами: Великобритания, Германия и Россия карикатурами на их соответствующих суверенов, Франция – «Марианной», символом Республики, а Япония и Китай – стереотипными экзотическими фигурами. Персонализация государств как индивидов была частью условных обозначений европейской политической карикатуры, но она также отражает глубокую умственную привычку: тенденцию представлять государства как составные личности, управляемые компактными исполнительными органами, вдохновленными единой и неделимой волей.

Тем не менее даже очень поверхностный взгляд на правительства Европы начала двадцатого века показывает, что исполнительные структуры, из которых исходила политика, были далеки от единства. Выработка политического курса не была прерогативой отдельных суверенных правителей. Инициативы, влияющие на политический курс страны, могли исходить – и действительно исходили – из весьма периферийных точек политической структуры. Фракционные договоренности, функциональные трения внутри правительства, экономические или финансовые ограничения и нестабильное общественное мнение – все это оказывало постоянно изменяющееся влияние на процессы принятия решений. По мере того как право принимать решение переходило от одного узла исполнительной системы к другому,