Шрифт:
Закладка:
Даже в условиях крайне авторитарного российского самодержавия влияние царя на внешнюю политику ограничивалось узкими рамками и время от времени то усиливалось, то ослабевало. Как и Георг V, новый царь был нетронутым листом бумаги, когда получил корону в 1894 году. Он не создал собственной политической фракции до вступления на престол, а его почтение к отцу привело к тому, что он воздерживался от выражения своего мнения о правительственной политике. В подростковом возрасте он не проявлял особых способностей к изучению государственных дел. Когда Константин Победоносцев, консервативный юрист, вызванный во дворец, чтобы дать юному Ники уроки по внутреннему устройству державы, пытался, по его словам, объяснить наследнику, как функционирует государство, «тот с великим тщанием начинал ковырять в носу»[512]. Даже после восшествия на престол, крайняя застенчивость и страх перед перспективой использования реальной власти не позволяли ему в первые годы навязать правительству свои политические предпочтения – в той мере, в какой они у него были. Более того, ему не хватало поддержки со стороны административного аппарата, которая была бы необходима для последовательного формирования политического курса. У него не было, например, личного секретариата и личного секретаря. Он мог настаивать – и настаивал – на том, чтобы его информировали даже о весьма незначительных решениях министров, но в таком огромном государстве, как Россия, это просто означало, что монарх утопал в мелочах, в то время как реально важные дела отходили на второй план[513].
Царь, тем не менее, был в состоянии, особенно начиная примерно с 1900 года, задавать определенное направление российской внешней политике. К концу 1890-х годов Россия была глубоко вовлечена в экономическое проникновение в Китай. Далеко не всех в администрации устраивала дальневосточная политика. Некоторых возмущала огромная стоимость связанных с этим инфраструктурных и военных обязательств. Другие, например военный министр генерал Алексей Куропаткин, считали, что Дальний Восток отвлекает от более насущных проблем на западной периферии, особенно от Балкан и черноморских проливов. Но Николай II в это время твердо верил, что будущее России лежит в Сибири и на Дальнем Востоке, и добивался того, чтобы сторонники восточной политики брали верх над противниками. Несмотря на некоторые первоначальные сомнения, он поддержал захват китайского плацдарма в Порт-Артуре (в настоящее время район Люйшунькоу города Далянь) на полуострове Ляодун в 1898 году. Николай поддержал также и политику проникновения в Корею, которая ориентировала Санкт-Петербург на курс, грозивший столкновением с Токио.
Вмешательство Николая в политику имело форму неформальных рекомендаций, а не директивных указаний. Он был в дружеских отношениях, например, с аристократическими предпринимателями, владевшими обширной лесной концессией на реке Ялу в Корее. Лесной магнат А. М. Безобразов, бывший офицер элитного кавалергардского полка, использовал свое личное знакомство с царем для превращения концессии в форпост Ялу для расширения российской неформальной империи на Корейском полуострове. В 1901 году министр финансов Сергей Витте сообщал, что Безобразов посещает царя «не менее двух раз в неделю – по часам», консультируя его по дальневосточной политике[514]. Министры были возмущены присутствием при дворе этих влиятельных посторонних лиц, но они мало что могли сделать, чтобы воспрепятствовать их влиянию. Эти неформальные связи, в свою очередь, склоняли царя к мнению о необходимости еще более агрессивной российской политики в регионе. «Я не хочу захватывать Корею, – сказал Николай принцу Прусскому Генриху в 1901 году, – но ни при каких обстоятельствах не могу позволить Японии прочно обосноваться там. Это было бы casus belli»[515].
Царь еще больше усилил свой контроль над внешней политикой, назначив на Дальнем Востоке наместника, полностью отвечающего не только за гражданские и военные вопросы, но и за отношения с Токио. Занявший этот пост адмирал Е. И. Алексеев находился в непосредственном подчинении у Николая и, следовательно, не подлежал министерскому надзору. Назначение было организовано группой, сложившейся вокруг Безобразова, которая видела в такой схеме возможность обойти относительно осторожную дальневосточную политику министерства иностранных дел. Как следствие, Россия проводила фактически две параллельные – официальную и неофициальную – имперские политики, позволяя царю выбирать между двумя вариантами и натравливать фракции друг на друга[516]. Адмирал Алексеев не имел ни дипломатического опыта, ни понимания необходимости соблюдения дипломатического этикета, демонстрировал агрессивный и непримиримый стиль переговоров, который не мог не вызвать гнева и раздражения японской стороны. Сомнительно, чтобы Николай II когда-либо сознательно проводил политику на разжигание конфликта с Японией, но он определенно нес львиную долю ответственности за войну, разразившуюся в 1904 году, и, следовательно, за последовавшие за ней бедствия[517].
Таким образом, можно сказать, что накануне Русско-японской войны влияние царя возросло, а его министров снизилось. Но такое положение дел продлилось недолго, потому что катастрофические результаты царской политики привели к резкому ограничению его возможности определять повестку дня. Когда до столицы дошли новости о череде поражений и Россию охватили волнения, группа министров во главе с Сергеем Витте протолкнула план реформ, призванных консолидировать политическое руководство страной. Власть была сосредоточена в Совете министров, который впервые возглавлял «председатель» или премьер-министр. При Витте и его преемнике П. А. Столыпине (1906–1911) исполнительная власть была в некоторой степени защищена от вмешательства монарха. В частности, Столыпин, решительный человек с огромным интеллектом, харизмой и неутомимым трудолюбием, сумел утвердить свою личную власть над большинством министров, достигнув такого уровня согласованности в управлении, который был неизвестен до 1905 года. В годы председательства Столыпина Николай, казалось, «удивительным образом не присутствовал в политической активности»[518].
Впрочем, царь недолго покорно сносил такое положение. Даже пока Столыпин был жив, Николай находил способы обойти его контроль, имея дело с отдельными министрами за спиной председателя. Среди них был министр иностранных дел Извольский, чьи неудачные переговоры с австро-венгерским коллегой спровоцировали Боснийский кризис 1908–1909 годов. В обмен на дипломатическую поддержку Вены в вопросе доступа России к черноморским проливам, Извольский одобрил аннексию Австрией Боснии и Герцеговины. Ни председатель Совета министров Столыпин, ни его коллеги по кабинету не были заранее проинформированы об этом смелом решении, которое было одобрено непосредственно самим царем Николаем. До момента убийства террористами Столыпина, осенью 1911 года, Николай занимался систематическим подрывом его авторитета, поддерживая его политических оппонентов. Столкнувшись с сопротивлением со стороны консолидированного кабинета министров, который угрожал ограничить его свободу действий, Николай перестал оказывать ему поддержу и начал интриговать против тех самых людей, которых он же и назначал во власть. Витте первый пал жертвой этого автократического поведения в 1906 году; Столыпина ожидала бы та же участь, если бы он не был убит, а его преемника, деликатного Владимира Коковцова, царь уволил с должности в феврале 1914 года, потому что он тоже зарекомендовал себя приверженцем идеи «единого правительства». Ниже я вернусь к влиянию этих интриг на курс российской внешней политики – на данный момент ключевым является то, что 1911–1914 годы были временем, когда консолидированная политика правительства приходила в упадок и началось восстановление авторитарной царской власти[519].
И при этом авторитарная власть не использовалась для проведения последовательного политического курса. Она использовалась в негативных целях, чтобы защитить неподотчетность монарха и его право на вмешательство во все дела, разрушая любые политические институты, которые выглядели так, как будто они могли перехватить инициативу. Таким образом, следствием подобных вмешательств становилось не навязывание правительству царской воли как таковой, а, скорее, растущая неуверенность среди правящей элиты в том, кто и на что имел право, – такое положение дел лишь подпитывало фракционные раздоры и критически подрывало возможность принятия последовательных решений.
Из трех кузенов император Вильгельм II был и остается самым противоречивым. Степень его влияния на деятельность исполнительной власти Германии по-прежнему вызывает серьезные споры[520]. Кайзер, несомненно, взошел на трон, намереваясь быть автором внешней политики своей страны. «Министерство иностранных дел? Я министерство иностранных дел!» – воскликнул он однажды[521]. «Я единственный хозяин немецкой политики, – утверждал он в письме принцу Уэльскому (будущему Эдуарду VII), – и моя страна должна следовать за мной, куда бы я ни шел»[522]. Вильгельм лично интересовался назначением послов и иногда поддерживал своих фаворитов вопреки
