Шрифт:
Закладка:
— Правильно! Бороться надо! — махнул рукой, как саблей, Сергей. — Города строили на пустом месте, неужто деревню не оживим! Будет жить наша Духовщина!
— Дай-то Бог! — повёл недоверчиво головой дед Матвей, и тут же добавил: — Нашему теляти да вовка бы зъести. Поговорка така была, — пустился в оправдания дед Матвей, в очередной раз допустивший ошибку. — Ране-то всем колхозом строили всё, и государство помогало, а теперя никто не поможет. Только сами. А сами можем много ли?
— Можем! Не сразу и не всё, но сможем! — заверил Сергей, и все в это поверили. — А вот они продолжат нами начатое дело, — показал он на детей за отдельным столиком, жующих торт. Около них сидел и облизывался Василий. На него никто не обращал внимания, и это его мало беспокоило, вот только бы торт попробовать. Томка сидела рядом с Петром и что-то тихо нашёптывала ему на ухо, изредка поглядывая то на Анатолия, то на Юлю. Юля улыбалась и краснела, перехватив любопытные взгляды беседующих.
Нина попросила Томку, помочь ей достать из печи горшочки с тушёной картошкой. Горшочков на всех не хватало.
— Один на двоих, — сказала Нина, когда на столе были все горшочки. — Делитесь или ешьте из одного!
— Толя, вам на двоих с Юлей. Не подерётесь? — поставила Томка горшочек перед Анатолием.
— Великодушно отдаю весь, — поднял руки Анатолий.
— Так не пойдёт! Получится, что мы испортили вам праздник! — протестовала Томка. — Приехали и всё съели.
— Хорошо! Хорошо! — быстро согласился Анатолий, и тут же спросил у Юли: — Вам на тарелку положить или в горшочке лучше?
— Мне всё равно. Давайте на тарелку, — она подала ему тарелку.
Сидели за столом долго, и то весело, то, споря, обсуждали насущные вопросы, делились новостями. Потом Сергей взял гитару (нашёл её на чердаке полуразвалившегося дома Сергеевых. Наверное, она была куплена младшему сыну, Кольке, который потом погиб в Чечне, и его привезли в цинковом запаянном гробу) и запел тихим, но приятным голосом:
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах…
Все притихли, слушая так внимательно хорошо им знакомую с детства песню, что, казалось, они впервые её слышат, и она их очень волнует. Нина, затем Анатолий и Томка присоединились к певцу, и получился маленький хор, вполне пригодный для застолья, да и со сцены он смотрелся бы достойно.
Отец твой давно уж в могиле
Землёю сырою зарыт,
А брат твой давно уж в Сибири,
Давно кандалами звенит…
— Сибирь кандальная, а тянет к себе, — сказал тихо Сергей, перестав играть и петь, ни к кому не обращаясь, а услышали все. И задумались. — Холодная, суровая, далёкая, а тянет! Казалось бы, живи в прилизанной и причёсанной Европе спокойно и радостно, ан нет! Не живётся там! Тянет в снег и холод! Тянет к грубым, но по-детски наивным и доверчивым сибирякам!
— Серёжа, — расчувствовавшись, попросила Томка, — спой что-нибудь есенинское. Тоже наш, деревенский. Правда, не сибиряк, но свой…
— Был бы сибиряк, жил бы и писал дальше свои песни, — высказался Анатолий.
— Вы так думаете? — смело посмотрела ему в глаза Юля. — Наверное, и это его не спасло бы.
— Делом бы тут занимался, а не пропадал в кабаках.
— Кабак был для него отдушиной. Они и в Сибири не были редкостью.
— А здесь этой отдушиной был бы труд!
— Наверное, нам не понять друг друга, — с сожалением произнесла Юля, и прозвучало это как неисправимая досада.
— Почему же? При желании понять можно всякого.
— Едва ли артист поймёт уборщицу, если взять крайности.
— Это зависит от того, какой он артист и человек, и так ли уж безнадёжно глупа уборщица.
— Общего между ними ничего нет и быть не может, потому и не поймут! — Юля, похоже, сердилась от возражений собеседника, который, по её мнению, должен был смиренно слушать её и со всем соглашаться.
— Многие знаменитости в артистическом мире начинали с низов, с дворников, полотёров, осветителей, были и такие, которые, испытав бремя славы, заканчивали свою жизнь на чердаках и в подвалах. Человек по сути своей однороден, и малые отличия одного от другого практически не сказываются на их мировоззрении. К тому же каждый человек может, имеет право рассчитывать на уважение к нему…
— И преступник, убийца, насильник — тоже?
— Тоже! Он не родился преступником! Его сделали таким! Или больной он — тогда надо было кому-то вовремя его вылечить! Он же родился без заявления стать преступником! А презирать человека только потому, что он не из верхов, не элита — некрасиво! — последнее предложение Анатолия прозвучало как упрёк и вызвало прилив краски на щеках Юли.
Томка, подпевая Сергею, приглядывалась и прислушивалась к словам Анатолия и Юли.
«Брякнет что-нибудь, дурочка, — переживала она за Юлю. — Потом будет слёзы лить в три ручья».
Сергей, уйдя в себя, запел, и его тут же дружно поддержали:
Выткался на озере алый свет зари.
На бору co звонами плачут глухари.
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется — на душе светло…
Пели они проникновенно, задушевно, даже тоскливо, по-русски. Дед Матвей тоже пригорюнился, вспомнив прожитое. А прожито немало. Чего только ни пришлось ему испытать в этой длинной, а на самом деле такой короткой жизни. Совсем недавно он был молодой и сильный парень, а теперь — немощный старец. И то, слава Богу, что прожил столько! Другие и половины его жизни не прожили. Что было хорошего? Всё было хорошо! Не болел, не загибался на больничной койке, ранения не считать — кто тогда без них обходился. Хорошо, что калекой война не сделала, а раны, как на собаке, зажили. Вот тако! Работал как вол. Хоромов не поставил, да тогда их ни у кого и не было. Но и не хуже других жил. Не пил и не куролесил, бабу не гонял, детей растил как мог, правда, сладостями не закармливал, да их и не было, старался, чтоб послушные да работящие были. А уж какие получились, не ему судить, пусть другие скажут. Наверно, что-то не так было, наверно, обиду затаили, коль не пишут и носа не кажут. Да
