или обращала, но не более чем на других. Чего только не делал Радий, чтобы заинтересовать её!

В городке появились первые асфальтированные дороги, и Радий сделал самокат на подшипниках. Высекая букеты искр, он с торжествующим видом лихо пролетал мимо окон Розы, надеясь выманить её на улицу. Но тщетно. Роза не выглядывала в окно.

На другой год среди пацанов городка началось увлечение поджигахами. Полый ключ или запаянная с одного конца трубка, гвоздь на верёвочке, щепотка натолканной в отверстие спичечной селитры и – а-а-а! – шляпкой гвоздя об угол дома. Грохот стоял повсюду, точно во время первой немецкой бомбежки, которую многие горожане ещё хорошо помнили… Радий размениваться на мелочи не стал. Усовершенствовав принцип поджигахи, он в лаборатории отца тайком смастерил пистолет. Причём пистолет не просто грохал – он стрелял. В начале очередного учебного года Радий выстрелил из него в ствол осины, стоящей возле музыкальной школы. Из сквозной осиновой раны потекла бледная кровь, а бурые листья вскоре побледнели. Роза увидела то, что сотворил Радий, но ни изумления, ни – тем более – восхищения он не дождался. Напротив. Роза насупила красивые брови и так прикусила нижнюю губку, что из неё выступила алая кровь. «Золы!» – скомандовала Роза. Юные музыканты живо исполнили повеление своей королевы. И Роза, мешая слова «зло» и «зола», золу и землю и кропя всё это водой, самолично залепила рану осины. А чтобы рана скорее затянулась, перевязала осину лентой из своей косы и наказала своим слугам дежурить тут днём и ночью.

Радий был обескуражен, но виду не подавал. Он собрал вассалов своего королевского двора – разнокалиберных малолеток и выдал им по кусочку мела. На всех заборах, на всех домах улицы Полюсной, на всем пути шествия Розы появились надписи «Р + Р = Л» – даже на дверях её собственного подъезда. Никто из писавших и даже Радий не ведали, что эта формула означает не столько реакцию соединения, сколько деления. А уж итог её знал, наверное, только отец Радия, хотя и тот по причине недостатка опытных сведений толком не понимал, что такое «лейкемия».

Долго искал Радий способ заставить Розу обратить на него её взор, пока не понял, что самое сильное средство – сила искусства, точнее музыка. С помощью музыки, игры или пения сердца дам покоряли не только композиторы и исполнители, но и странствующие идальго, ваганты, миннезингеры… Серенады служили зыбкой, но крепкой лестницей к балконам возлюблённых во все времена.

Для своей затеи Радий выбрал самое зажигательное произведение, которое он знал, – «Чардаш» Монти. Он задумал сыграть эту пьесу так, чтобы гордая Роза, заслушавшись, наконец, раскрыла бы все свои лепестки. А для этого ему пришла в голову мысль усовершенствовать скрипку.

Первую, самую тонкую струну Радий покрыл золотом. Сперва он хотел сковырнуть золотую коронку со своего коренного зуба – такие коронки «на чёрный день» ставили всем членам их семьи, достигшим совершеннолетия. Но потом сделал проще – он откусил кусочек золота от фамильной броши своей бабки, пережившей ещё кишинёвский погром и выжившей из ума.

Вторую струну Радий покрыл серебристым металлом, который стащил из лаборатории отца. Кусочек этого металла хранился в свинцовой капсуле, на которой было написано «Ra», а впереди стояли маленькие цифры «226». Капсула была красивая, но тяжёлая. Радий оставил её на месте, а кусочек металла запихал в нагрудный карман вельветовой куртки, которую носил и в музыкальную, и в обычную школы. Третью струну Радий сплёл из трёх волосин. Одна была из гривы буланого жеребца, который уже месяц летал по арене приезжего цирка-шапито. Другая – из шиньона своей матери – артистки городского драматического театра, а третья – из косы самой Розы. Добыть волос с головы любимой Радий подговорил одного мальца-первоклассника, который осваивал в музыкальной школе геликон. На перемене тот как бы нечаянно, играя с ровесником, окатил Розу водой. Роза была вынуждена расплести набрякшую косу, чтобы высушить волосы и расчесать, вот тут-то шкет и умыкнул драгоценную добычу.

А крайнюю, самую толстую струну Радий свил из ярёмной жилы быка. Эту жилу он добыл на городской бойне. Но прежде чем вить, пропитал её бычьей кровью, последом коровы, а ещё перламутровой канифолью своих жгучих поллюций.

Сыграл Радий задуманную мелодию под вечер тёплого сентябрьского дня, когда наступило бабье лето. Что это была за музыка! Весь дом, где жила Роза, отворил окна. Безумство, необузданная воля, гонимая по бесконечному кругу; неукротимая страсть; безоглядная нежность – тут было всё, что помнили составные новоделанных струн. Люди плакали и смеялись. Но Роза окно не отворила.

Роза полюбила другого. Роза полюбила Бога. Кто был её возлюбленный – говорили разное. Одни – что это Иегова, другие – что Христос. В коротких репликах поминались и адвентисты, и пятидесятники. В те вынужденно-атеистические времена люди стереглись рассуждений на такие темы. Но скорее всего юная Роза не отходила от традиций предков и обратила взоры к богу Яхве. Зачем еврейской девушке искать истину в другой вере? Её имени роднее сады Ханаана.

Ну, а Радий? На исходе бабьего лета, когда зыбкая паутина, как вуаль, облепила лицо судьбы, Радия нашли под березой во дворе Розиного дома. Он застрелился из своего убойного пистолета. Из сердца юноши текла белая кровь. Все говорили, что кровь у него побелела от несчастной любви к беломраморной Розе. Но я думаю, что это не совсем так или даже совсем не так. Кто же называет человека именем радиоактивного вещества, тем более такого, у которого период полураспада полторы тысячи лет!

Белая бабочка

Новелла

Перед глазами трубка осциллографа. На круглом экранце – зелёные импульсы. Веду щупом по поверхности. Это сфера. Щуп, как охотничий патрон. Он скользит торцом по титановому боку, и на экране возникают импульсы. То два, то три, то целая гребёнка… Сфера поблескивает чешуёй полировки. В диаметре она метра два – два с половиной. Но стенка её бесконечна. А внутри – я. Где-то на корпусе затаилась трещина. Эти импульсы должны её выхватить. Я чую её. Она тоньше зародыша гадюки. Промельк развёртки… Излом… Ещё… «Вот, – ору я, тыча пальцем в экранец. – Трещина!» – И… просыпаюсь.

Надо мной лицо медсестры. Она меня тормошит, пучит глаза и, прижимая палец к губам, шипит: «Тш-ш, Скатов! Все спят! Тш-ш!»

Очумелый, гляжу ей вслед. Лучше бы промедолу вкатила. А то «тш-ш!». Только и знаете, что «тш-ш!». Другого от вас не дождёшься.

Откидываюсь на подушку, смазываю со лба пот. Что за система такая!