состояния погибшего Скатова Р. А. к делу прилагаются его стихи (рукопись).

* * *

Земля – сурдинка в голосе небесной, кого-то ублажающей трубы. Твердит наивный: «Быть или не быть?» А музыкант доселе неизвестен.

Вот чайка пролетела чёрной вестью, что белому в ночи уже не быть. Но как невероятно позабыть блик-солнце на раструбе поднебесья, и хочется безудержного «быть!»

Уход Бога

Он сии пределы кинул

В незапамятном году,

И в его забытом нимбе

Свил гнездо себе Сатурн.

Эпитафия парашютисту

Паришь. Судьба твоя легка.

Но крест – не каждый сможет.

Христос, распятый в облаках,

И одуванчик божий.

Черёд

Вот крылья птицы оглашенной

Упрямо мнут струю порыва,

А может, ловит Люцифер

Перстами трепет тетивы,

И всхлип её незавершённый,

Как путь тропинки до обрыва,

Ещё мгновение позволит

Вам, обернувшимся на «Вы!»

Распутье

Прогон

Театральный рассказ

Театральная сцена разделена на три части. В левом краю разыгрывается действо из пушкинских времён. Справа – актёры, играющие современную режиссёрскую группу, которая следит за ходом спектакля. Поэтому исполнители в обоих секторах обращены друг к другу. Средняя часть – меньшая по размеру – состоит из двух планов. На самой сцене стоят три ели: средняя выше и две меньше по бокам. А за просцениум, по сути в партер, выдвинута и чуть поднята над залом ложа, напоминающая ящик казённого письменного стола, тем более что на заднике её тускло блестит огромная, но соразмерная ящику ручка. Здесь заседает группа идеологической приёмки. Там же, но эдак сбоку, демонстрируя свою независимость, сидит виновник всей этой театральной затеи – автор и режиссёр в одном лице. То есть разыгрывается спектакль в спектакле, который принимают две комиссии: партийная из XX века и режиссёрско-репертуарная из XXI века.

Действо слева раскручивается шумно и лихо. Это «мальчишник», который устроил по случаю выхода своей поэтической книжки литератор Филимонов. За столом Пушкин, Жуковский, Вяземский, Перовский и полдюжины гусарских офицеров. На всех красные фригийские колпаки – это дань традиции общества «Арзамас», где сей головной убор венчает обыкновенно председателя литературных бесед. А здесь – это ещё рифма к заглавию филимоновской книжки, которая называется «Дурацкий колпак».

Пирушка в разгаре. Шумят невпопад. Застолье слегка примолкает, когда слово берёт хозяин, потчующий гостей своими виршами.

Льётся вино, льются стихи, звучат спичи, тосты и переборы гитары. Юные вакханки, облачённые в воздушные туники, порхают меж гостей, заражая их озорством, и нет-нет присаживаются на колени, ровно воплощённые музы. Впрочем, Вяземского и Жуковского они, робея, обходят, предпочитая Пушкина да гусар. А в сумеречном углу гуртится таборок цыган, по первому зову готовых потешить загульную русскую душу песней и пляской – именно оттуда и доносятся переборы гитары.

Виновник торжества явно в ударе. Несмотря на тучность, неохватный живот, он лёгок и стремителен. Князь Вяземский, поблескивая очёчками, взирает на него чуть надменно, Жуковский – вежливо-отстранённо. А Пушкин поглядывает на Филимонова, как Моцарт на бродячего музыканта, – весело и озорно.

– Филимонов наш – бабочка, – белозубо скалится Пушкин, имея в виду название журнала, который затеял выпускать Филимонов, а ещё, конечно, подвижность того. И в пояснение вздымает и опускает, словно крылья, свои махаонские бакенбарды. То же самое, дурачась, проделывает и сорокалетний Филимонов, для которого Пушкин – кумир, даром что намного моложе.

Чиновник из партийной комиссии, не менее дородный, чем Филимонов, но сановитый и явно знающий себе цену, поводит подбородком. Референт, стоящий за левым плечом, подобострастно склоняется и кивает. И тотчас в секторе, где находится режиссёрско-репертуарная группа, оказывается записка.

Актёр, играющий помощника режиссёра, склоняется к уху «шефа», а сам косит глазами в партер:

– Спрашивают, что означают ели. До Нового года, мол, далеко. Не эмблема ли это грядущей Московской олимпиады?

Актёр, играющий режиссёра, недоуменно смотрит в партер, словно ища помощи у автора, ведь, собственно, к нему же, постановщику, вопрос.

– Дуб морёный, – тихо роняет он. – Про ель не понимает. Это же начальная школа: вечная зелень, символ неувядаемости. Или он сразу в вэпэша поступил? Ну, объясни ему, дескать, образ будущего, молодая поросль. «Русский лес» Леонова. Пушкин наконец. Да-да! «Здравствуй, племя младое, незнакомое!..» Пушкин ехал, – он тычет пальцем в сторону пирушки, – на опушке увидел стайку молодой поросли, вот и воскликнул… – И тут же отмахивается от «помощника»: – да помню, что там сосны, помню… Но так ли тут важно! Он-то, – кивок с оскалом профессиональной улыбки в партер, – всё равно не пендрит…

И словно в подтверждение этого пассажа на пирушке звучит голос Филимонова:

Какая ж польза от ученья?

Для просвещенья

Убил я года три;

Я многое узнал a priori,

А тайны опыта и успевать уменья

Из книг не вычитал, дурак.

Дурацкий, кстати, мне колпак.

– Стоп, стоп! – это вскакивает актёр, играющий автора пьесы; действие при этом прерывается, стихают голоса, умолкает гитара. – Позвольте! Ведь у меня начинается не так. Филимонов Владимир Сергеевич, действительный статский советник, в марте 1829 года назначается гражданским генерал-губернатором в Архангельск. Находясь в своём служебном кабинете, из окна которого видна Двина, он пишет на невские берега, к Пушкину, и, естественно, вспоминает прошлогоднюю пирушку. При этом угол, где находится губернаторский стол, затеняется, Филимонов встаёт, надевает красный колпак и словно переходит в недавнее прошлое, становясь участником пирушки… Так ведь в пьесе. – Тут «драматург» делает паузу, чтобы перевести дух. – И потом… этот шум и гам! За шумом совершенно не слышно стихов. А ведь там, несмотря на дурацкое название, немало толкового.

Актёр, играющий режиссёра, поднимает руки:

– Хорошо, хорошо! Давайте выделим… Друзья, – к актёрам пирушки, – прошу артикулировать… Артикулируйте свои стихи… «Филимонов»!..

Актёр, играющий Филимонова, поправляет явно бутафорский живот и обводит пирушку бокалом:

Хвала моих друзей меня не обольстила.

Я им кажусь не глуп – я думаю не так;

Меня с весенних лет Фортуна невзлюбила:

Я ей не нравлюсь – я дурак…

Чем отличился я пред светом?

Ходил в усах и с эполетом;

Сундук дипломами набит;

Убор профессорский весь золотом расшит.

Какая польза мне, что я причтён в газетах

И к пятой степени – в чинах,

И к степени второй – в поэтах?

– Хорошо! –