были повязаны. Мздоимцы снизу доверху, включая главного. Как в гоголевской пьесе. «Ревизор» – по сути зеркало для тогдашнего (пауза) архангельского общества. Свой Тяпкин-Ляпкин, свои Бобчинский и Добчинский, свой Земляника… Нет, пожалуй, только одного, который в этом водоёме замутил изначально всю воду. По крайней мере у Гоголя его не видно.

– Кто же это? – подаёт голос чин.

– А тот, кто сунул в карман шинели Филимонова взятку – Хаим Каглов. Этот витебский коммерсант появился в губернском Архангельске в 1821 году. Используя свой богатый местечковый опыт (ты – мне, я – тебе), он живо опутал взяточничеством всё губернское правление, начиная с самого малого писаришки и кончая военным генерал-губернатором, и в итоге стал прибирать к рукам самые выгодные подряды. Вот его-то, залётного жука-прохиндея, местная элита и упросила улестить нового гражданского губернатора. Да Хаим Каглов и сам был крайне заинтересован в этом, почуяв смертельную опасность для своего такого, как казалось, прочно налаженного гешефта, ведь он ворочал огромными казёнными деньгами, сотнями тысяч, если не миллионами.

– Понятно, – прерывает монолог автора чиновник. – Он явился к Филимонову и сунул взятку…

– Двенадцать тысяч, – уточняет автор, – большие по тем временам деньги. Сунул и ушёл. И лёг спать. Он владел на набережной обширным домом. Какой процентщику, взяточнику и спекулянту снился сон? Наверное, о небесных кренделях в виде высоких процентов. Но внезапно среди ночи грёзы его были нарушены. В дом Хаима Каглова явился по приказу нового губернатора полицмейстер фон Шене. «Дранг нах!..» – сказал строгий немец еврею-прохиндею и повёл в губернское присутствие, где того дожидался разгневанный Филимонов.

Автор-постановщик показывает на сцену. А там – гром и молния.

Актёр, играющий Филимонова, трахает об стол пачку перевязанных бечёвкой банкнот:

– Что это?

Хаим ужимает голову в плечи, опять становясь похожим на жука.

– Я спрашиваю, – ледяным голосом цедит Филимонов, – что это?

– Не вем! Не вем! – лепечет Каглов, переходя на польско-еврейский суржик. Но этот лепет, кажется, ещё больше разъяряет Филимонова. Ещё бы! Это коварное «не вем!» он слышал в 13-м году, когда проходил с полком через царство Польское, и им, освободителям Европы, шляхта палила в спину.

За сценой стучат топоры.

– Не иначе гробы колотят? – доносится замогильный голос. Это даёт о себе знать третий член идеологической комиссии, неуловимо похожий на самого главного партийного идеолога.

– Не исключено, – отзывается автор. Год-то какой? – 30-й. На окраине империи – польская заваруха. Буза сродни «Солидарности». И тех, и этих пестует Запад. Помните, как Пушкин отозвался? «Кто устоит в неравном споре: кичливый лях иль верный росс?» Это из его манифеста «Клеветникам России».

Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясённого Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?..

Так высылайте ж нам, витии,

Своих озлобленных сынов:

Есть место им в полях России,

Среди нечуждых им гробов.

– А здесь-то, – слегка пришибленный грозной декламацией, морщится партийный чин. – Здесь, в Архангельске, отчего стук? Где действие-то?..

– Да тоже есть основания, – автор показывает на сцену. – Купец Грибанов в результате нового расследования дал дуба, умер от страха. Купец дал дуба. Начались аресты всех этих на-хлеб-ников и при-хлеб-ателей. Под стражей оказался Хаим Каглов и многочисленные его подельники, которые воровали безнаказанно долгие годы. В колодки их – и в Сибирь.

– Вся шайка, стало быть? – раздумчиво-угрюмо бурчит глава комиссии. Чиновник явно в затруднении. Он не то чтобы в трёх елях заплутал, то бишь соснах – он в дилемме застрял, путаясь между догмами интернационализма и сионистской угрозой, о которой время от времени напоминает контрпропаганда.

– Да, – невозмутимо отвечает автор и в лучших традициях партийного агитпропа добавляет: – Типичный образчик сионистской диверсии. В историческом контексте, разумеется.

Референт при этих словах ломко передёргивает плечами, словно ему тесен его рыжеватый пиджак. А партийному чину деться некуда: пароль сказан – надо отзыв произносить.

– Да-да, – поспешнее обычного кивает он и словно считывает с плаката: – Сионизм – ядовитое жало гидры империализма.

Автор при этом незаметно усмехается, однако же не обольщается, примечая в окаменелом профиле чиновника зреющее недовольство. Что ему остаётся делать? Только единственное – пояснить концовку, которая разворачивается на сцене.

– Сцена разговора, решительного разговора двух губернаторов, построена как дуэль. Здесь – пик конфликта. Оба губернатора – и военный, и гражданский – люди в принципе неплохие. Владимир Сергеевич Филимонов в тридцать лет был уже статским генералом – служил вице-губернатором в Новгороде Великом. А до того участвовал в отражении Наполеона, пройдя в составе действующей армии Европу. Заграничный поход отразился на его мировоззрении. Прогрессист, друг Пушкина и свободы, он ратовал за вольности крестьянству, о чём подавал по инстанциям записку, а ещё обращался с конституционным проектом, чем вызвал неудовольствие правительства… Степан Иванович Миницкий, военный генерал-губернатор, тоже положительный человек, даром что проявил слабость и не пресёк коварство искусителя. Не будь на ту пору его в Архангельске, корабельная Соломбала могла бы сильно пострадать. Указ императора повелевал ликвидировать все частные дома нижних чинов адмиралтейства, а их самих с чадами и домочадцами переселить в казармы. Другой бы на месте Миницкого принял царское поручение к немедленному исполнению. А Степан Иванович проволынил решение вопроса, прозорливо полагая, что императору не всё ведомо в архангельских обстоятельствах, и тем по сути спас Соломбалу… Короче, два прекрасных русских человека, два русских дворянина оказались стравлены прохиндеями и – хоть стреляйся!

– И чем же дело кончилось? – демонстративно глядя на часы, бурчит чин – он даёт понять, что на этом можно и закругляться, дескать, не обязательно есть всю редьку, чтобы понять её вкус.

Автор щурится, но самообладания не теряет. Он выходит из ложи-ящика, коротко взмахивает рукой, и тут на зал обрушивается голос левитановской октавы:

– Ваше сиятельство! На Ваш запрос от 17 дня сего марта за номером 52 дробь 2 по поводу лиц, входивших в сношения с убитым на дуэли титулярным советником Пушкиным, докладываю следующее.

(Старший чиновник и референт от этого гласа утягивают головы в плечи, третьего почти не видно.)

– Действительный статский советник Филимонов В. С., будучи генерал-губернатором Архангельской губернии, состоял в переписке с означенным господином Пушкиным. Ничего предосудительного в тех письмах, как с той, так и с другой стороны, нами не обнаружено.

Переписка между означенными лицами прервалась в 1831 году, когда господин Филимонов был привлечён к следствию по делу о тайном студенческом обществе Сунгурова. Поводом для привлечения господина Филимонова к следствию послужило признание студента Московского