лице едва угадывались, это были узкие щёлки, и понять, куда он смотрит и смотрит ли вообще, казалось, невозможно. Но тут открылся рот – тонкая полоска розового цвета – и донесся голос.

– Ты куда? – спросил мальчуган. Голос был тихий и какой-то бесцветный. Ладежин покосился, не понимая, к кому это. Но поблизости никого не оказалось, мальчуган обращался к нему.

– Туда, – чуть суетливо бросил Ладежин, махнул рукой и, чтобы обойти мальца, сделал широкий шаг в сторону.

Эта минутная встреча время от времени всплывала в его сознании, точно и впрямь была роликом ленты с одним-единственным кадром. Но вот поезд миновал городскую черту, в вагонном окне замелькали чахлые тундровые березки, согбенно-кривые сосенки, потом поплыли зеленые массивы лесов, и та самая лента памяти, точно вырвавшись из однообразного круга, потекла вспять…

…Они возвращались с прогулки, Ладежин и его сын. Со стороны это выглядело, наверное, смешно или, наоборот, умилительно (это смотря, кто как видит), но он держал своего восемнадцатилетнего – на голову выше себя – сына под руку. Сын слепнул. Слепнул на глазах. У него было редкое заболевание. Причин этого не могли объяснить ни местные, ни столичные светила. Но сын всё больше погружался во тьму. Вот уже год ему предлагали лечь на операцию. А он упорно отказывался.

– Ну почему? – в который уже раз возник этот вопрос. Прежде сын отмалчивался или отвечал что-то невразумительное, а тут вдруг откликнулся – да как:

– Пусть будет так, как будет. Значит, судьба.

– Судьба? – на миг оторопел Ладежин и тут же вспыхнул. – Начитался своей хиромантии! – Он чуть твёрже произнёс первую «и». До чего же он ненавидел те мистические и оккультные книги, которые заполняли полки сына, съедая остатки его зрения и – как всё больше казалось Ладежину – разума.

Под ноги ветром нанесло пустую пивную банку. Ладежин пнул её, она, дребезжа, полетела в мокрые кусты.

– Откуда этот фатализм, Митя? Ты что, не хочешь нормальной жизни? А если ослепнешь? Как ты представляешь дальнейшее?

– Как будет, так и будет, – тихо, но упрямо повторил сын.

– Сядешь на инвалидность? – бросил Ладежин. Сочетание было дурацкое, точно инвалидность – стул или кушетка, но поправляться он не стал.

– Видимо, да, – ответил сын.

– Но зачем? – плаксиво вскрикнул Ладежин, морщась и от ответа и от собственного голоса. – Ты же ничего… Ты же ничегошеньки ещё не видел. И собираешься во тьму. Причем добровольно. Как крот.

Сын собрался что-то ответить, но Ладежин упредил.

– Ты же даже женщины не познал, – сказал он почти проникновенно и тут же резко бросил: – Так и будешь рукоделием под одеялом заниматься?

Сын обиженно отвернулся. Они пошли молча. Но Ладежин долго молчать не мог.

– Ты боишься, – не столько спросил, сколько подтвердил он. – Но чего? Боли или неудачи? – Ответа он ждать не стал. – Один глаз у тебя почти на нуле. Что ты теряешь? А операция – это надежда.

– Всего… – Сын утянул голову в плечи.

Они дошли до перекрестка. Ладежин, не глядя на светофор, пошёл через дорогу.

– Ты трус, – бросил он на ходу. Взвизгнули тормоза. Ладежин вскинул левую руку, отстранил назад сына и попятился сам. Из машины донёсся мат. Ладежин пропустил его мимо ушей, весь сосредоточенный на разговоре. Заметив зелёный, снова увлёк сына через дорогу.

– Ты трус, – повторил он на другой стороне улицы.

– Да, – тихо согласился сын.

Эта покорность, эта обречённость сбили Ладежина с толку. Он не знал, что сказать. Возле подъезда они остановились.

– Ты же крещеный, Митя, – чуть не шёпотом произнёс Ладежин. – Это же грех – отказываться от света. Бог накажет…

– Уже, – так же тихо обронил сын. – За что только…

Это последнее доконало Ладежина. Он подтолкнул сына к подъезду, с вымученным стоном развернулся и зашагал, не выбирая дороги. Ноги несли его прочь, но куда – он не соображал. До тех пор, пока не очутился в этом поезде…

…Поезд неспешно катил среди болот и тайги. Ладежин сидел спиной к ходу состава и невидяще смотрел, как вдаль убегает буро-зелёное пятно, время от времени перемежаемое голубыми вкраплениями. Не то чтобы Ладежин вконец потерял голову, и его понесло куда глаза глядят. Нет. Уже давно его приглашал к себе старый дружок, который купил где-то километрах в ста домишко. Звал весной, звал в начале лета, дескать, милости прошу в любое время. Ладежин вежливо обещал: как только – так сразу… Но едва ли выбрался бы по трезвому и разумному расчету.

На станцию назначения поезд прибыл часа через три. До места надо было добираться по узкоколейке. Тут, к счастью, подвернулась мотодрезина. На ней устроились, не считая Ладежина, машинист, две старухи с палагушками и молодая женщина. Все сели лицом вперёд. Ладежин отвернулся.

Колея тянулась по давним вырубкам. Уже высоко поднялся подрост. Правда, ни сосны, ни ельника не встречалось – все забило осиной да берёзой. Плотные заросли подступали к самой колее, иные ветки даже касались дрезины.

Узкоколейка от станции шла сначала прямо, но вскоре отвернула. Ладежин прикинул: такая же линия и тоже вкось тянется от следующей станции, она идет навстречу. Ладежин это знал точно. Выходит, на пересечении этих веток и стоит поселок. Раньше там располагался лесопункт, а ещё раньше – исправительный лагерь.

Минут через сорок дрезинка вкатилась в лесной поселок. Июльское солнце было ещё высоко, но дело шло к вечеру. Ладежин назвал фамилию друга и спросил, как его найти. Старухи, занятые своим скарбом, не откликнулись. Отозвалась молодая женщина – светленькая, с коротко стриженными волосами особа. Она показала направление и добавила, что нужный дом за вторым поворотом. Ладежин учтиво кивнул, скинул свою коричневую кожанку, оставшись в светлой сорочке, и зашагал в указанную сторону.

Пыльная, усеянная щепой и комьями сухой глины улица, видимо, считалась центральной – у неё была довольно ровная планировка. Зато ответвления шли вкривь и вкось – строили как кому заблагорассудится. Почерневшие от времени бараки чередовались с редкими новоделами. Большинство новых построек пестрели мешаниной – свежие брусья клались внахлёст старым, добытым из раскатанных срубов. Но старого было или казалось больше. Как ни обтёсывали хозяева эти извлечённые из лагерного жилья брёвна, они не поддавались омоложению.

Дом Степана выделялся фасонистостью. По форме он недалеко ушел от стиля «барокко», распространённого в таких лесных поселках. Зато был обшит вагонкой и выкрашен золотистой охрой. Зелень, обрамлявшая забор – кусты смородины, малинник, пара черемух, рябина, – была низковатая, как и всё в этих приполярных краях, однако довольно густая и ядрёная. Грядки на огороде лучились яркими всходами. Во всём чувствовались порядок и