Шрифт:
Закладка:
– Экая дичь, – вырвалось у Ладежина.
– Да, – вздохнула Варя.
В дом они вернулись последними. Все уже сидели за столом, вразнобой постукивая вилками. Володя, вороша бороду, витийствовал о своих строительных замыслах. Евгения Фёдоровна слегка его охолаживала. Но он ещё больше распалялся от этого.
– Так и сделаю. Вот увидишь. И купол затетерю. И крест поставлю. – Он махом опрокинул стопку. – И колокол будет, – задавленно добавил на выдохе.
– Людей дивить? – грустно усмехнулась Евгения Фёдоровна. – Закуси лучше.
Володя не слушал сестру, видать, привык. Зато услышал вопрос Лины. Та спросила, а что потом.
– Потом? – Володя словно ждал этого. – Потом в колокол бить буду. Людей созывать.
– А дальше? – кукольное личико Лины ожило.
– Топоры возьмем.
– Зачем? – искренне удивилась Лина.
– Ты, что, сама не знаешь? Не видишь, что творится, куда идёт?
– Да ну тебя, Володька! – обиженно махнула рукой сестра-именинница. – Завёл тоже…
Над столом повисло молчание. Кто сосредоточенно упёрся в тарелку, кто – в собственную ладонь.
– Мама, – нарушила оцепенение Варя, – давай-ка чай ставить. Где у нас чайник?
Выяснилось, что чайник забыли на берегу. Почистить его Евгения Фёдоровна почистила, а обратно не принесла. Огорченная, она собралась обратно, но её дружно остановили: место именинницы за столом. Варя покликала старшую дочку, та где-то запропастилась – не то наверху, не то во дворе. И тут вызвался Степан. Сидел молча, ковырял лениво в тарелке, потом встал, дескать, я схожу, накинул пиджак и вышел.
Постепенно за столом стало оживленнее. Евгения Фёдоровна с Натальей говорили о поселковых новостях. Варя с Линой – о какой-то книге. К тем и другим иногда пытался присоединиться Володя, но его все отвергали, в конце концов он привалился к стене и закемарил. Ладежин сидел в одиночестве. Ему сделалось неуютно. Накинул куртку, вышел на крыльцо. Посидел, ожидая Степана, не дождался и пошёл по торной дорожке навстречу.
Степан сидел на берегу. Возле бревна валялось несколько окурков.
– Долгий перекурит, Степа? – Ладежин снял с бревна чайник и сел возле друга.
– Что-то не по себе стало, – отозвался Степан. – Да Володька ещё тут…
Он бросил окурок, неожиданно извлёк из-за пазухи металлическую фляжку, сделал большой глоток, с сипом втянул ноздрями воздух.
– Я Варьке пенял, мол, нищету плодит… Эх, Витя… Мне бы это…
Сказал и вдруг протяжно, с каким-то птичьим клёкотом всхлипнул, плечи затряслись, из глаз брызнули слёзы.
– Все, Витя, сгорело во мне. Угробил меня завод. Подчистую угробил. – Нижняя челюсть Степана заходила. – Я говорил Наталье, ещё молодая была, уходи от меня, может, родишь… А сейчас и вообще кранты… Коряга вон живее меня… Ничего не могу… А она ещё вон, сорок пять – баба ягодка опять… – Степан мазнул ладонью по глазам. – Знаю, ходит… Ей надо… Природа – куда денешься… А я жду. Прислушиваюсь. Ревную. – Он хлопнул кулаком по колену. – Почему ревность-то при этом не пропадает? А, Витя? А придёт – ни слова. Как сплю. А потом лежу, пялюсь в потолок, а слезы теку-ут… Повеситься, что ли…
Ладежин схватил друга за плечи, повернул к себе.
– Что ты, Стёпа! Что ты!
– Стра-ашно, – выдохнул Степан одними губами. Ладежин погладил его по голове, гладкой от лба до темени. Степан передернул плечами, махнул рукой.
– А ты-то слинял тогда с завода. Учуял, должно, – не то упрекнул, не то напомнил он. Ладежин промолчал, поднял чайник, взял друга под руку:
– Пошли, Стёп. Заждались нас.
На задворках дома горел костерок. Они заметили его издали. При виде огня как-то разом все отемнело. Подошли ближе. Возле столбов стояла, покуривая, Евгения Фёдоровна.
– Комары допекли, вот и запалили, – она повела сигаретой. – А вместо чаю морс или компот. Хотите?
Степан, покачиваясь, побрёл в избу – оттуда доносились петушиные покрики Володи. А Ладежин повернул к костерку. Там, устроившись на чурбачках, сидели Варя, Наталья и Лина, сбоку пристроилась на ящике Танюшка. Лина читала на память какие-то стихи. Читала нарочито жеманно, не то подтрунивая над собой, не то иронизируя над стихами. Наталья скорее всего не слушала – она неотрывно смотрела в огонь и не отзывалась ни на одно слово. А Варя то качала головой, то заглядывала на подругу сбоку, дескать, ишь ты как, то прыскала, прикрывая рот ладонью.
Ладежин к костру не подошёл. Он сел неподалеку, приткнувшись к штабелю досок. Отсюда тоже было слышно.
Лина умолкла. Читать принялась Варя. И тоже по памяти.
Кто долго жил в глуши печальной,
Друзья, тот, верно, знает сам,
Как сильно колокольчик дальный
Порой волнует сердце нам.
Ладежин слушал вполуха. Не столько вникал в смысл, сколько дивился памяти, из которой извлекались строфа за строфой, а ещё – перемене в голосе. Голос Вари обрёл твердость. Он был не вкрадчиво-тихим, как в разговоре, он стал вольным, открытым, уверенным.
Сказать ли вам, кто он таков?
Граф Нулин, из чужих краев,
Где промотал он в вихре моды
Свои грядущие доходы.
А ещё Ладежин прислушивался к сердцу. Оно не на шутку расходилось, всё ныло и ныло. Странное дело: наколешь стопу, а болит сердце. Где он это читал? Впрочем, какая разница. Но нога и впрямь успокоилась, а грудь томило и жгло.
На краю усадьбы горбилась времянка. Ладежин, обходя стороной костерок, устремился туда. Дверь хибарки была отворена. В отдаленных бликах увиделся топчан. Ладежин лёг. Осторожно вытянулся в полный рост, стал поглаживать грудь. Боль понемногу отступила, хотя и не прошла. До слуха волнами доносился голос. Его приносили порывы лёгкого ветерка, а глушили неровные – накаты крови.
Незаметно Ладежин забылся. Привиделся ему сон. Идут они с сыном по улице. Улица похожа на какой-то длинный коридор. Идут они, идут – конца-краю нет. В конце тупик. Сын шарит по стене – не может отыскать дверь. А он, отец, дверь видит, но никак не может отворить. Всё тужится и не может…
Очнулся Ладежин разом. Подле кто-то был. Он протянул
