Где-то здесь, под берегом, был блиндаж командира соседней роты, к нему он и полз, таща связь, – таков был приказ командира их седьмой роты старшего лейтенанта Наумова. «„Соляная пристань“, – ткнул старлей в карту, – вот здесь». И ведь он дополз до этой пристани, добрался до этого блиндажа, он вдруг ясно вспомнил, словно увидел всё воочию: вот вход в блиндаж, прикрытый куском брезента, он норовит уже метнуться туда, чтобы доложить о прибытии, известить о намечаемой атаке, но тут – столб огня, взрыв, взметнувшиеся брёвна…

Поднявшись на колени, он ощупал себя. Чудовищный снаряд, не иначе, гаубичный, разметал всё в клочья, а его не тронул, всё, похоже, цело. Только какое-то пустотелое, словно ты – сноп, который долго били цепами, такое вдруг из деревенского далека пришло сравнение. И голова кружится, будто спал, да не выспался. Ощупал голову – цела, мимолётно отметил, сколь долгим стал волос, надо стричься. А ушанка? Где ушанка? Ещё раз осмотрелся: вот она. Обрадовался не меньше, чем автомату, надо же – цела, даже звёздочка не отпала. Ну, лады – так-то живём, так-то жить можно!

Теперь надо было решать, что делать дальше. Блиндажа, к которому полз, нет, разбит прямым попаданием – видел собственными глазами, собственной шкурой испытал. Кому докладывать о прибытии, если кругом ни души, даже часовых? Стало быть, что? – надо поворачивать обратно, добираться до своих.

Сказано – сделано. Опираясь на автомат, тяжело разламывая хребет, он поднялся на ноги. С плеч и спины посыпались песок и глина. И сапоги, и ватник, и подштанники – всё было волглое, однако стылости он не чувствовал, словно сам слился с этой волглостью.

Покосившись на воду – это был ориентир, он шагнул влево. Первый шаг дался с трудом, так полонила его непомерная тяжесть. Но солдат бывалый, он знал, что надо сделать второй шаг, третий… А там, как это бывало, втянешься в пеший ход и попрёшь, и попрёшь, куда прикажут отцы-командиры. Пока не падёшь от засмертной усталости либо пули.

Жестяной забор, окружавший песчаное поле, он одолел через рваный пролом, краем сознания отметив, что плащ-палатка зацепилась за острую кромку, но порвалась почему-то без треска. Его больше заинтересовала гофрированная жесть. Он пощупал рваный край её – такой не видал ни на крышах, ни на ограждениях. Вот бы в хозяйство такую…

За забором было темнее. Фонари – откуда здесь фонари? – горели, но свет их скрадывали деревья. Только через полторы-две сотни метров стало светлее. В лучах, исходящих снизу, он увидел кирпичную мельницу – без крыши, без стропил, она напоминала гребень о четырёх зубцах. Там находился НП старшего лейтенанта Наумова.

На минуту он замер, хоронясь в тени. Снизу красная мельница и обломок трубы были окутаны чем-то белым, словно бинтом. Нет, не бинтом, – ночной туман, видать, накатил с реки, только странный какой-то, тяжёлый. А позади будто облако, но только не округлое, – сверху приплюснутое, будто обрезанное, а по бокам вогнутое, словно экран простыни в их сельском клубе, натянутой гвоздями.

Ускорив шаг, но пригибаясь и держась в тени, он пустился в ту сторону. До мельницы было уже недалеко, по прямой – сквозь туман – один бросок, когда впереди он различил танки. На миг присел, но по округлым силуэтам догадался, что свои, и пустился дальше. Танки стояли тесно в ряд. Опасно стояли. Ближний снарядом накроют, а там и другим хана, если боекомплекты сдетонируют. Они что, не соображают, эти танкёры? И часового не видать.

Держа автомат на изготовку, он приблизился к танкам вплотную. Новенькие, с иголочки, крашенные яркой зеленью. По форме свои, но встречать таких ещё не доводилось. Три танка и самоходка. Во, силища! А дальше сбоку он увидел паровоз. А паровоз-то тут откуда? Разве здесь ветка проложена? Приблизился. Паровоз тоже оказался новенький, а за ним несколько платформ: теплушка, цистерна, на открытых платформах пушки. Всё было диковинно и странно, и он никак не мог взять в толк.

Но самое странное ждало его впереди. В слабых отсветах он увидел угол ближнего дома. Дом был цел. Он хорошо помнил, что тут лежали одни развалины, откуда же взялся этот? Нерешительно приблизившись к дому – уж не блазнится ли? – он даже пощупал его. Целый. Каменный. И стоит. А это что мерцает? В тусклых фонарных отсветах различил мраморную дощечку. Стал читать надпись. И обомлел.

«Улица названа именем

командира 7 роты

42 гвардейского стрелкового полка

13 гвардейской дивизии

старшего лейтенанта

Наумова Ивана Ивановича,

геройски сражавшегося

в Сталинграде.

Погиб 25 ноября 1942 года»

25 ноября… 24-го вечером старлей послал его на задание, приказав наладить связь с соседней ротой. А 25-го… погиб.

Его обнесло – ротный погиб. Ища опоры, он прислонился к стене дома, как к стенке блиндажа. Ротный погиб, а он и не знал. Как же так! Вчера был жив, давал задание: «Передашь: сигнал к атаке – красная ракета. Оставайся там – будешь на связи». И хорошо так посмотрел на прощание: «Я надеюсь на тебя…» А сегодня погиб… Не может быть!

Он оторвался от стены, скосил взгляд на мраморную доску. Может. Вот она, похоронка.

Он представил себе ротного, каким запомнил, уходя на задание. Прокопчённый порохом, тощёй – одни жилы да кости, лицом худой – все щёки выела война, но духа эта сука не сломила. О том ясно твердили глаза! Такие строгие и одновременно ласковые глаза были у отца. Вот за глаза ротного и называли батей. Что с того, что ему было всего тридцать три. Отец родной. От рядового-окопника вырос до командира роты. На своей шкуре всё испытал, потому бойцов жалел и берёг… А сам, выходит, не уберёгся… «С кем воевать-то теперь? – закашлялся он. – Поставят какого-нибудь подлётыша необстрелянного, наплачешься с ним». И вдруг осёкся.

Настылого и застамелого, его обдало жаром. Доска. Мемориальная доска. И тишина. Стало быть, что? Оборона кончилась? Передний край откатился дальше? Ценой жизни старшего лейтенанта Наумова?

Не в силах одолеть смятение, зыбкую дрожь в коленях, он опустился на землю и прислонился к стене. Неужели выстояли? Неужто одолели? Тут бы радоваться, ликовать. Да не тут-то было. Этим домом начиналась улица имени командира. А он никак не мог этого понять, тем более – принять.

Усталое сердце едва слышно гнало застоялую кровь. И тут наконец тихо-тихо стало приходить осознание самого себя и следом – своего положения.

Это было наследственное. В их роду кто-нибудь непременно впадал в это