Шрифт:
Закладка:
– И всё-таки мало… Мне недостаёт зрелищности. Объяснение с помощью отчёта с цитатами не очень удачно, даром что адресат – император. Я вот какое решение предлагаю…
Из-за кулис появляется, блеснув эполетами, офицер. Крадучись, словно охотник, выслеживающий дичь, он на каждом повороте пути меняет обличье. То накидывает крылатку, то на голове его картуз, а на шее кожаный фартук. А то он в простой солдатской шинели. Меняя внешний вид, он замирает и прислушивается к голосам, раздающимся из-за «стен». Это гомонят актёры справа.
Вот он в накинутой на плечи шинели и с костылём под мышкой. Из-за «стены» – гундосый с картавиной голос:
– Больным велено габерсуп давать, а у меня по всем коридорам несёт такая капу-у-у-ста…
Назидательно-начальственный голос:
– …У вас больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдёшь. Да и лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Тот же гундосо-картавый:
– …Чем ближе к натуре, тем лучше, – лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрёт, то и так умрёт; если выздоровеет, то и так выздоровеет.
Вот тайный посланец в поддевке подрядчика поводит носом возле «трактира». Из «окна» несётся молодой надменно-истерический голос:
– …Говядину… как бревно; а суп – он чёрт знает чего плеснул туда.
Голос начальственный, но подобострастный:
– Извините… На рынке… говядина всегда хорошая. Привозят холмогорские купцы, люди трезвые и поведения хорошего.
А теперь наш офицер – в степенном партикулярном платье. И что он слышит? Похоже, тот же гнусаво-картавый голос:
– …Почтмейстер совершенно ничего не делает: все дела в большом запущении, посылки задерживаются… Судья тоже… ездит только за зайцами, в присутственных местах держит собак иповедения… самого предосудительного…
И словно в ответ – голос молодой, едва ли не школярский, из тех, что парируют одним махом – «сам дурак»:
– Надзиратель за богоугодным заведением… – совершенная свинья в ермолке.
А тут, по голосам судя, целая депутация. Это купцы. Говорят, перебивая и дополняя друг друга. Место другое – и наряд у тайного посыльщика иной:
– Такие обиды чинит, что описать нельзя. Постоем совсем заморил, хоть в петлю полезай.
– Схватит за бороду: «Ах ты, татарин!» Ей Богу!
– Придёт в лавку и, что ни попадёт, всё берёт. Сукна увидит штуку: «Э, милый, это хорошее суконце: снеси-ка его ко мне». Ну и несёшь, а в штуке-то будет без мала аршин пятьдесят.
Тут, словно пресекая упрёки, доносится угрожающее:
– А… жаловаться на меня? Вишь ты, проклятый иудейский народ! Постойте же, голубчики!
И спустя паузу на ту же депутацию обрушивается грубый начальственный рык:
– …Самоварники, аршинники, жаловаться? Архиплуты, протобестии, надувалы! Жаловаться?
Ещё через минуту из невидимой толпы выбирается жертва:
– …Кто тебе помогал сплутовать, когда ты строил мост и написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его и на сто рублей не было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши… мог бы тебя… спровадить в Сибирь. Что скажешь? А?
Глава парткомиссии сдержан – до него не всё доходит, тут лучше отмолчаться. Зато референт настораживается и даже, кажется, замирает, точно энтомолог, нацеливший сачок на редкую бабочку.
– Не хотите ли вы сказать, – из-за плеча шефа обращается он к автору, – что из Архангельска начало «Ревизора»?
– Не я хочу, – не глядя на него, отвечает автор, – история говорит. Гоголь просил у Пушкина сюжет. Вот Александр Сергеевич и вспомнил о письме Филимонова.
– Но, насколько мне известно, – по-прежнему вкрадчиво тянет референт, – это было после Оренбурга.
Автор непроницаем:
– Пушкин называет город Устюжну Новгородской губернии, нынче Вологодчина. Это 1833 год. А в Архангельске инкогнито из Петербурга появился задолго до этого, а именно летом 1826 года. Филимонов, назначенный архангельским губернатором спустя три года, естественно, был осведомлён… Тем более что дело-то оказалось не закрыто. Вот он и черкнул Пушкину, видимо, даже не подозревая о просьбе Гоголя.
– А в чём там криминал-то? – вмешивается наконец чин. – Потрудитесь пояснить.
– Извольте, – отвечает автор. – Весной 1826 года из Архангельска в Петербург стали поступать челобитные. Суть их сводилась к тому, что нижних чинов Архангельского адмиралтейства кормят негодным хлебом. Государь, ещё не пришедший в себя после декабристской заварухи, обеспокоился – не хватало ему только хлебного бунта – и поручил проверку доверенному лицу – флигель-адъютанту Голицыну. Приехав в Архангельск, полковник Голицын не стал представляться местному начальству, а сохранил свой визит в тайне. Он инкогнито обследовал лабазы, склады, биржи, заводил знакомства в банях, бакалейных лавках, посещал рыбный и молочный рынки, наведывался в трактиры, особо выделяя те, куда хаживали нижние чины адмиралтейства – матросы, баталёры, писари… Через месяц приватного пребывания в Архангельске у полковника Голицына сложилась такая картина. Хлеб адмиралтейству, в котором служат несколько тысяч человек, поставляют действительно негодный. Причина – плесневелая мука. Муку, взяв подряд на её поставку, приобрёл по дешёвке купец Грибанов. Заведомо зная, что продукт залежалый, он вступил в сговор с ответственными чиновниками – провиантмейстером и штаб-лекарем, которые обязаны были засвидетельствовать качество провианта. Разницу в деньгах они, разумеется, поделили.
– Кое-что перепало и Миницкому, военному генерал-губернатору, – неожиданно встревает актёр, играющий режиссёра. Это реплика не из пьесы.
– Человеку, похожему на губернатора, – добавляет шебутной «помощник», это тоже не из пьесы. – Без отката тут не обошлось…
Партийный чиновник переводит взгляд с одного на другого, значение слова «откат» ему не понятно, но переспрашивать актёров ему не по чину, обращается к постановщику.
– И дальше?..
– С военными спецами государь разобрался по всей строгости – отдал под суд. Причём не губернский, а столичный военный – и провиантских и штаб-лекаря. И суд, возглавляемый генерал-аудитором Ноинским, наладил их прямоходом в Сибирь. С конвоем, без всяких прогонных. Генерал-губернатору Миницкому был объявлен строгий выговор. А вот купец Грибанов, который и заварил всю эту кашу, точнее негодный хлеб, отделался… лёгким испугом. Вину пройдохи должны были определить на месте. Три года архангельский городской магистрат тянул разбирательство. Рука руку моет. Наконец осенью 1829 года приговор был вынесен, но какой? – оправдательный. И это при том, что по вине этого субчика чуть не половина адмиралтейства перележала в госпитале. Дальше – больше. Губернская палата уголовного суда утвердила решение. То есть Грибанов был окончательно признан невиновным. Так бы, верно, всё и сошло ему с рук. Но на ту пору в Архангельске оказался Владимир Сергеевич Филимонов. Человек чести, верности долгу, он искренне ненавидел казнокрадство, процветавшее в державе. Обнаружив в губернской среде воровство и мздоимство, он возмутился. По его ходатайству началось повторное разбирательство «хлебного» дела. Вот тут-то отцы губернского Архангельска и всполошились. Они же все
