И я иду в самое сердце Зла. Страшно и подумать, что случилось бы, приди я сюда в настоящем мире. Уверен: меня не ждало бы ничего хорошего.

По дороге не второй этаж в памяти, как в дремучем болоте, пузырьками поднимались знания о чертях. Изворотливые Скрытые собирались в Пляски и «гастролировали» по деревням и селам. На одном месте задерживались не дольше десяти лет. Временами от Плясок отделялись одиночки. Они также совращали девушек, игрались с людьми, как с куклами, но размах отличался. Пляски опустошали хутора. Одиночки же не заходили дальше пары домов, но засиживались сильно дольше. В книге, которую мы с Надей прочитали вчера, нашлась история про древний род, что тянулся столетиями. Его наследники прославились животной похотью. Каждый век черт сбрасывал старую личину и примерял молодую, чтобы совращать женщин из соседних сел, чтобы продолжать род, чтобы заражать и развращать невинных.

Ступени вывели меня на лестничную клетку, вдоль которой шеренгой стояли шесть дверей. Обломки дверей. Они висели в воздухе и были измазаны чем-то черным. Вместо пола я увидел дыру, а в ней первый этаж. Если упаду, мало не покажется. Ноги не сломаю, но лодыжки вывихну.

К счастью, стены мало чем отличались от остального дома. В пространстве замерли плоские бетонные многоугольники. Слишком ровные и искусственные. Будто их вырезали из картона. Края выглядели острыми. Коснусь, и разрежет плоть, как нож — масло.

Я проскользнул в квартиру и поморщился от яркого света. В полумраке даже тусклая лампа светила, как солнце в зените. Но лампочек были десятки. Лучи струились из неровных треугольников под ногами. Осколки зеркал усеивали пол и были размером не больше ладони. Из настоящего мира свет проникал в Зазеркалье через зеркала. По ним скитальцы находили дорогу обратно. Ведь подлинный свет ни с чем не спутаешь.

— Черт, — выругался я.

Разбитое зеркало на полу не предвещало ничего хорошего. Скорее…

— Ма! — пропел девичий голос из дальних осколков.

Взгляд прыгнул в сторону. По воздуху ко мне катилась маленькая ручка. Она то исчезала, то появлялась на свету. Рядом летела головка с двумя косичками, за ней следовали лохмотья платья и юбки.

Меня резко толкнули в бок. Я упал на колени и чудом не проехался ладонями по осколкам на полу. Обернулся и увидел половину красных шорт. Из штанины спускалась худощавая нога. Ее покрывали светлые шрамы — ни сантиметра живого места. Туловище попадало на свет боком. Виднелась белая майка и тоненькая рука — тоже вся в шрамах. По запястью ползли красные, налитые кровью рытвины. Лицо со второй половиной женщины не отражались в осколках, поэтому и для Зазеркалья они не существовали.

На свет выбежала девочка, и мое сердце ушло в пятки. Ей было от силы лет восемь. Она носила розовую юбку и легкую белую майку. Черные волосы заплетались в две косички, что энергично постукивали по спине во время ходьбы. Девочка смотрела на маму одним глазом, а половину лица покрывал ужасный ожог. Он начинался на шее, поднимался по уголку рта и краешком задевал нос. На руках девочки белели шрамы, как и у матери.

Они не носили обуви. Обе стояли на острых осколках босиком.

Меня чуть не вывернуло. Хорошо, что сегодня не завтракал. После заседания взял себе привычку не есть перед походом в тошнотворные места. И ведь не прогадал!

— Взяла свой нож? — спокойно спросила мама. — Скоро Владыка спустится.

— Да! — радостно прокричала девочка и показала матери ножичек. Темно-красный налет покрывал лезвие целиком. Несколько пятен облепили деревянную ручку.

— Дура! — прокричала мама. И я дернулся вместе с девочкой. — Говорила же мыть после ритуала! А не то болячку занесешь!

Девочка насупилась, из единственного глаза потекли слезы. Она тихо всхлипнула и прижала нож к груди двумя ручками.

— П-п-прости…

— Вот же…

В дверь постучали. Мать цокнула.

— А ну живо в ванну. Тщательно промой его и бегом сюда, поняла?

Девочка шмыгнула носом, крутанулась на месте и скакнула туда, откуда прибежала. Я потянул к ней руку. Хотел коснуться плеча. Хотел обнять. Хотел утешить и вытащить из кошмара. Но тело девочки вновь разделилось на отдельные конечности, но и те вскоре исчезли в черноте. Мои пальцы схватили лишь пустоту.

«Чудовища», — мысленно пробормотал я, потому что сказать вслух побоялся.

Поднялся на ноги. Развернулся спиной к отражению матери и поспешил прочь, к лестнице на верхние этажи.

Я думал… верил, что изменился за два года. Что жизнь на улице закалила меня. Что убила во мне того заморыша, кем я был перед этой женщиной. Пальцы сжались в кулаки, на правой руке покрепче ухватились за нож. Моя вера затрещала по швам. Девочка жила в настоящем аду. Ожог, один глаз и шрамы. Бесчисленные шрамы на бледной коже. Девочка не видела солнца. Ни разу не выходила на улицу. Ни разу не играла с другими детьми. Каждый день безумная мать резала, истязала ее похуже средневековых мучителей. А девочке всего восемь лет!

Перед глазами проскочило довольное лицо этой женщины, ее улыбка с семейного портрета. Подобно матери девочки, она отщипывала от меня кусочек за кусочком, крушила мое «я» и унижала. Эта женщина никогда не признавала меня, что бы я ни делал. Да, мои пытки были далеки от побоев, далеки от синяков и уж тем более от шрамов и ожогов. Девочка переживала кошмар несравнимо хуже. Но я видел в ней себя. Маленького мальчика, которому не досталось ни грамма материнской любви. Мальчика, который два года назад не нашел в себе сил и сбежал. Мальчика, которому сейчас не хватает смелости, чтобы спасти одну маленькую девочку.

Я спасу ее. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так после завтра. Но спасу. Обязательно вытащу из этого ада. Обязательно «исцелю» Семью плачущей кожи.

Душа разрывалась на части. Металась между спасением Нади и Семьей плачущей кожи. Хотелось спасти всех и сразу как в «Приключениях Теодора и Надежды» — детской сказке, в честь которой нас с сестрой и назвали. Найти чудесное решение, взмахнуть волшебной палочкой и испепелить зло. Но жизнь отличалась от выдумок. Моя жадность обернется потерей самого дорогого, или смертью или всем вместе. Поэтому я выбрал Надю. Она наполняла мою жизнь смыслом. Исчезни она, и следом пропаду я. Вторая часть души стонала от моей бесчувственности, но я не слушал.