— Да, и поужинать, — кивнула Маша, вспомнив, что они после завтрака больше не ели. — Ты, наверное, очень проголодался? — спросила она Готтлиба. — Почему не сказал в дороге?

— Не хотел мешать тебе думать.

— Спасибо, — пробормотала Маша, беря ключи.

В номере они бросили вещи, наспех приняли душ, а потом спустились в пустой ресторан, оказавшийся комнатой с четырьмя большими столами, вокруг которых стояли деревянные лавки. Услужливый официант сразу же обратился к одиноким посетителям по-русски, видимо, портье предупредил его о гостях из России:

— Чего желаете? Могу предложить фирменную рульку с запечённым картофелем и свежее пиво.

— У нас друг ночью погиб, — совсем не к месту вдруг сказала Маша.

— Понял, — ответил официант, и через три минуты на скатерть был выставлен запотевший штоф с прозрачной жидкостью, две рюмочки тонкого стекла и тарелка с соленьями.

— Это водка? — спросила Маша, понюхав содержимое штофа.

— Водка! Хорошая, русская! — с гордостью в голосе подтвердил официант. — Не пивом же чешским вам друга поминать. А рулька скоро будет готова. Она под всё подойдёт.

— Ни разу не пил русскую водку, — признался Готтлиб.

— Честно говоря, я тоже, — Маша впервые улыбнулась с момента известия о смерти Александра. — В деревне все самогоном промышляли, а как в Москву переехала, пила только пиво и вино. Иногда мартини с Леной за компанию. Не думала, что в Праге впервые водку попробую. — Она налила холодную жидкость в рюмки. — Что ж, Готтлиб, помянем нашего друга Александра. Пусть он окажется в раю, как ты сказал. Не чокаясь.

Маша сделала большой глоток и зажмурилась от сочетания холода и обжигающего тепла. Она почувствовала, как от горла по пищеводу покатилась горячая волна, расползлась по телу до кончиков пальцев на ногах, расслабила мышцы и едва качнула голову. Напряжение отпустило, и Маша внезапно расплакалась. Совсем как в детстве, с наслаждением, с громкими всхлипываниями и размазыванием слёз. Готтлиб не мешал ей, только деликатно подавал салфетки.

— Может, накапать валерьянки? Или налить сливянки? — тихо спросил у него появившийся рядом официант, но рыцарь отрицательно покачал головой.

К выносу рульки Маша окончательно выплакалась и даже успела привести себя в порядок. Слёзы принесли заметное облегчение, очистили душу от сомнений и страха, и Маша по-новому взглянула на окружающую действительность. Уходящие секунды больше не пугали. Наоборот, каждую она теперь любила, растягивала, провожала с лёгким сожалением и радостно встречала следующую. «Как всё-таки хорошо, как хорошо! — повторяла она про себя, с удивлением вспоминая чувства безысходности и надвигающейся пустоты, владевшие ею полдня. — Я жива, мы живы, и это главное в настоящий момент». От выпитой водки, вкусной еды и нахлынувшего волнения щёки Маши порозовели, глаза засияли, и Готтлибу было приятно наблюдать перемены, произошедшие со спутницей. Он остро переживал Машину меланхолию и радовался, что к женщине снова возвращается жизнелюбие.

Они быстро поужинали и ещё долго сидели за столом, попивая душистый крепкий чай с домашним вареньем. От хмеля не осталось ни следа, но приятное тепло продолжало разливаться по телу. Готтлиб что-то рассказывал о своей семье, вспоминая детство, а Маша не отводила взгляда от его лица, в котором её притягивало абсолютно всё — тёплый цвет глаз, вертикальные морщины над переносицей и губы, часто строго сжатые, а сейчас мягкие и улыбающиеся.

— У тебя седина пробивается в щетине, — неожиданно произнесла Маша, и Готтлиб осёкся, растерянно взглянув на неё.

— Где?

— Вот здесь, — Маша дотронулась указательным пальцем до щеки рыцаря, — и вот здесь. — Она прикоснулась к его нижней губе.

— Неужели?

Готтлиб задержал её руку, прижал к своим губам и посмотрел Маше в глаза долго и пристально, словно заглянул в самую душу.

— Пойдём наверх, — прошептала женщина и встала из-за стола.

— Пойдём, — согласился мужчина.

Маша первой медленно поднималась по лестнице, чувствуя каждой клеточкой тела взгляд Готтлиба, следующего за ней. Она вошла в комнату и в нерешительности остановилась, подождала, пока щёлкнет замок в двери, и быстро обернулась к Готтлибу:

— Я не…

Он не дал ей договорить, с силой прижался губами к её губам, обхватил руками, поднял и понёс к белеющей в свете ночных фонарей кровати…

Никогда ещё Маша не погружалась в омут такой безудержной страсти, полностью растворившись в ней, позабыв себя, своё имя, настоящее и прошлое. Ничего подобного не было с Трошкиным, где ей отводилась весьма унизительная роль в исполнении супружеских обязанностей, жалкой пародией на экстаз выглядели постельные эпизоды с Игорьком, даже с Кириллом, которому она доверяла, Маша чувствовала себя скованно и неуверенно. Только сейчас она по-настоящему поняла, что значит быть женщиной — желанной и обожаемой. Исчезли стены и потолок, исчезла кровать и условные преграды. Всё мироздание рухнуло, оставив лишь крохотный гостиничный номер, вместивший в себя целую Вселенную, принадлежащую только двум людям — ей и Готтлибу. Они падали в светящуюся бездну и взмывали вверх к облакам солнечного света, зажигали звёзды, вспыхивающие яркими фейерверками, плыли на волнах счастья и погружались в океан безвременья. Две души переплелись, соединяясь в одну, два дыхания слились, и даже сердца двух людей бились в унисон.

Когда Маша вынырнула из призрачного мира чувств, она не могла бы сказать, сколько прошло времени с момента их с Готтлибом захода в номер. Несколько часов или дней, а может, месяцев? Реальность медленно возвращалась в сознание. За окном по-прежнему светили ночные фонари, отбрасывая на лицо Готтлиба, сжимающего Машу в объятиях, причудливые тени.

— Я люблю тебя, — произнёс мужчина. — Я всегда любил тебя.

— Ты уже говорил это, — прошептала Маша и уткнулась лицом в его грудь. — Тогда, в Бранденбурге. А как же та женщина, о которой ты рассказывал? Ты сказал, что давно её любишь, только она не знает об этом.

Готтлиб тихо рассмеялся.

— Ты и есть та женщина. — Он приподнял голову Маши и заглянул ей в глаза. — Моя долгая безответная любовь.

— Как это? — Она села рядом с ним, поджав колени.

Готтлиб дотронулся до подвески, висящей на её шее, медленно провёл рукой по груди, опустился к животу, замер на нём и произнёс:

— Я полюбил тебя сразу, как только увидел в видениях брата Иоганна.

— Не может быть.