чем участие в политической жизни. Прагматики, такие как Дьюи и Каунтс, больше сфокусировались на прогрессивных средствах советского образования, чем на его конечных политических целях. Даже Дьюи, самый энергичный и преданный своему делу теоретик демократии той эпохи, предложил объяснения советских репрессий. И снова отсылки к национальному характеру сыграли свою роль: якобы азиатские качества России еще больше способствовали дискредитации в глазах этих экспертов демократической политики. Представления об Азии, ассоциирующейся с деспотизмом, конечно, не предполагали принятия демократии. Хотя среди американских интеллектуалов не было единства в вопросе о том, являются ли репрессии неизбежной частью процесса модернизации, они согласились с тем, что в силу национальных особенностей модернизация в России не будет демократической. Эти интеллектуалы объясняли издержки советской модернизации ее русским контекстом, в то же время отмечая ее преимущества в универсальном масштабе.

Предыдущие поколения ученых объясняли роман американцев с советским экономическим развитием как результат пристрастной политической позиции, психопатологии или чистой полемики. Согласно этим мнениям, пылкие поклонники Советского Союза были твердолобыми марксистами, отчужденными интеллектуалами или просто дураками – возможно, всем этим сразу. Согласно этому доводу, после биржевого краха 1929 года такие интеллектуалы повернулись спиной к капитализму и с отчаянием смотрели на Советский Союз. Они преклонялись перед централизованным планированием за его кажущуюся рациональность и эффективность, игнорируя создаваемые им огромные социальные и экономические проблемы. Но эта интерпретация, с ее впечатляющей простотой, сводит важную главу в американской интеллектуальной истории лишь к схематичному изображению[327].

Каждую часть этой распространенной точки зрения легко подвергнуть сомнению. Некоторые из величайших американских умов 1920-х годов высоко оценивали аспекты советской жизни. И не потому, что были отчуждены от американского общества, а потому, что были активными участниками жарких общественных дебатов о будущем своей страны[328]. Они также поддерживали Советский Союз не из-за одобрения коммунизма или сталинизма. К их же сожалению, большинство из этих интеллектуалов недостаточно хорошо изучили труды Маркса или Ленина, чтобы поддержать Советский Союз на доктринальных основаниях. Более того, они обратили свои взгляды на СССР еще до того, как фондовый рынок в октябре 1929 года резко упал – и задолго до общего согласия о том, что крах привел к серьезной депрессии[329]. Наконец, и это самое печальное, эти интеллектуалы осознавали тяготы, которые испытывали советские граждане, но тем не менее поддержали советскую политику. В чем бы ни была причина их поддержки пятилеток, она не заключалась в незнании издержек.

Для обоснования необходимости централизованного планирования и контроля советские чиновники часто прибегали к военным метафорам. Пропаганда первой пятилетки велась как часть войны против русской отсталости, изобиловала описаниями сражений на «хлебном фронте» и «штурмов крепостей»[330]. Эти метафоры подразумевали послушание и самопожертвование, а не обсуждение и демократию; они подчеркивали контроль и рациональность, а не свободный рынок товаров или, если на то пошло, идей. Поэтому они привлекли американских экспертов по России, которые добавили к ним свой собственный арсенал военных метафор.

Аналогии с войной создали хороший образ советской экономической организации, особенно в глазах группы интеллектуалов, которые во время Первой мировой войны поддерживали экономический контроль правительства США. Крестным отцом в интеллектуальном плане для этой группы стал Торстейн Веблен, чьи едкие и своеобразные работы осуждали современный капитализм за его сосредоточенность на зарабатывании денег, а не на созидании. Для Веблена и его учеников регулирующие органы военного времени предоставили беспрецедентную возможность избавить американский капитализм от расточительности, вызванной стремлением к прибыли, а не к производству. Война убедила его в том, что «коммерческая целесообразность» не обеспечивает приемлемых средств для организации экономики. Вместо этого современная экономика нуждалась в «генеральном штабе», обладающем глубокими знаниями производственного процесса. Он предупреждал, что на карту поставлено «материальное благополучие цивилизованного человечества во всем мире», которому угрожает господство коммерческих интересов [Веблен 2018: 41]. В 1918 году Веблен сам присоединился к этому генеральному штабу, когда стал работать в Управлении продовольствия Соединенных Штатов (англ. United States Food Administration, USFA). Занимая этот пост, он стремился воплотить свои технократические принципы на практике. Видя своими глазами неуправляемую политическую обстановку и хаотичные трудовые отношения в сельском хозяйстве Северной Дакоты, Веблен призвал к «схеме регистрации», с помощью которой Министерство сельского хозяйства США создаст «коллективную рабочую силу», а затем распределит работников по своему усмотрению на различные фермы и агентства. Его план, так и не реализованный, предусматривал регулирование труда во имя эффективности [Dorfman 1934: 384–386].

По мере того как американская военная экономика демобилизовывалась, Веблен все сильнее воодушевлялся экономическим планированием в России. Работая в редакции журнала «The Dial», который выходил раз в две недели в Гринвич-Виллидж, он общался с «редакционным советом[331]» журнала. С большим энтузиазмом встретив новость о приходе к власти большевиков, он и его коллеги внимательно следили за ходом Гражданской войны в России, карта которой ежедневно обновлялась его коллегой-редактором Джеройдом Тэнкьюреем Робинсоном. Веблену многое понравилось в революционной России. Забрав контроль над промышленностью у владельцев, которые больше заботились о собственной прибыли, чем о производстве, большевики могли бы повысить эффективность и в конечном счете материальное благосостояние населения в целом. Веблен выступал за такие перемены и для своей страны. Вместе с Джоном Дьюи и Хелен Маро он организовал в «The Dial» раздел, посвященный послевоенному восстановлению. В своих эссе они призывали Соединенные Штаты последовать примеру России: отменить абсентеистскую собственность и поставить основные отрасли промышленности под общественный контроль[332].

Интерес Веблена к разработке новых средств промышленного контроля возник в результате его встреч с Марксом – в его случае не с Карлом, а с Гвидо Марксом, его давним другом, который преподавал машиностроение в Стэнфордском университете. В 1920 году с некоторой помпой Маркс объявил о серии семинаров на тему «Социальная функция инженеров». Семинар, на котором присутствовало всего несколько любопытствующих, предоставил Веблену материал для статьи с заголовком «Осуществимый на практике совет техников». Веблен описал совет, состоящий исключительно из инженеров и техников, которые будут управлять всеми аспектами экономической жизни. Веблен утверждал, что владельцы бизнеса представляют только узкие коммерческие интересы; технические специалисты, напротив, «представляют промышленный потенциал общества» [Веблен 2018: 50]. Его формула технического контроля над всей экономической деятельностью объединила многие из его критических замечаний в адрес американской экономики: яростное неприятие финансовых операций бизнеса; жесткая критика иррациональности потребительских решений (блестяще высмеянная в «Теории праздного класса»); и почитание техников. Как позже пошутил Дэниел Белл, эта работа представляла собой «“краткий курс” по вебленской системе» [Bell 1983: 27].

Маленький «совет», возникший из семинара Веблена с надеждой объединить все американское общество, едва ли мог собрать сам себя. Слабо организованный Технический альянс был единственным уцелевшим остатком семинара 1920 года, и он вряд ли работал как слаженный механизм [Akin 1977]. Даже без организационного центра идеи Веблена привлекли небольшую, но преданную группу единомышленников, многие из которых (как и сам Веблен) во время Первой мировой войны служили в государственных структурах и имели расширенные полномочия. Среди наиболее выдающихся был инженер, ставший экономистом, Стюарт Чейз. Чейз обучался в Массачусетском технологическом институте, а затем оказался в числе знаменитого выпуска 1910 года в Гарварде (в который входили Уолтер Липпман, Т. С. Элиот и Джон Рид). После окончания университета он провел четыре года в Федеральной торговой комиссии, но в конечном итоге был уволен из-за того, что постоянно пропагандировал усиление регулирования [Westbrook 1980: 390].

Чейз, как и Веблен, выступал за сильное государственное