То, что касалось политики, касалось и экономики; русский характер определил советское развитие в обеих сферах. Русским рабочим, писала Дин, не хватало дисциплины, как у рабочих на Западе, что усложняло процесс индустриализации в Советском Союзе. И все же их «замечательная физическая выносливость» и многолетний опыт самопожертвования могли бы позволить развитию в советском стиле привести к успеху. Советские власти стремились обменять жертвы русских на «будущие выгоды, которые в конечном итоге достанутся государству» – другими словами, извлечь из населения ресурсы для финансирования государственной индустриализации. Дин считала, что такие жертвы в России начала 1930-х годов можно было принести легко, поскольку массы разделяли стремление большевиков к прогрессу: «Наряду с искренней заботой об улучшении условий жизни, заботой о матери и ребенке, новым гуманистическим духом, можно найти готовность без колебаний жертвовать человеческими жизнями для достижения планов, продиктованных сверху»[317]. Дин балансировала императивы экономического развития проблемами политических репрессий, но демонстрировала свое явное предпочтение первому. Свобода и права личности никогда не играли никакой роли в жизни в России, утверждала она, и поэтому русские не будут чувствовать их сохраняющегося отсутствия. Вместо этого они получили бы возможность пользоваться промышленными товарами, произведенными советской промышленностью[318]. Советам, возможно, потребуется принять «репрессивные меры» для создания этих отраслей, утверждала Дин в другом месте, но при этом у них не будет угрызений совести; они были готовы либо «сломать, либо преобразовать» крестьянина, как это необходимо[319]. Большинство американцев, по ее мнению, придерживалось аналогичных взглядов. Сравнивая в 1931 году американскую поддержку фашистской Италии с поддержкой большевистской России, Дин заверила читателей, что Советы завоевали большую симпатию американцев «за попытку коммунистов модернизировать экономическую жизнь России»[320]. Модернизация оправдывала любые жертвы, необходимые для ее достижения.

Взгляды Дин, хотя их вряд ли можно назвать точным выражением американского общественного мнения в целом, дают приемлемое представление о мышлении американских экспертов по России в 1920-х годах. Эти эксперты по-новому оценили советские цели, что во многих случаях стало прямым результатом повышения профессионализма специалистов по России. Институциональная форма сформировала интеллектуальное содержание. Реформаторы общественных наук, такие как Пол Дуглас и Эми Хьюз, применили свое видение к изучению советской политики в области социального обеспечения и труда. Опыт Джерома Дэвиса в России убедил его в ценности научной социологии. Случай Сэмюэля Харпера был самым показательным; давний враг большевиков, Харпер изменил свое мнение после изучения одной из главных проблем послевоенной политической науки – вопроса гражданского воспитания.

Новая институциональная структура повлияла на американские исследования России. В научном сообществе разветвленная сеть ученых-русистов укрепила свой авторитет на основе профессиональной подготовки своих членов. Эксперты использовали этот авторитет для доступа к политическим дискуссиям, как публичным, так и частным. Именно так Джеройд Робинсон и Роберт Кернер отказались от своих первоначальных подходов к славянской истории во имя профессиональных стандартов. Вера Дин и Лео Пасвольский, работая в недавно созданных «мозговых центрах», стремились к сбалансированности в своем анализе происходящего в России. В совокупности эти авторы предложили больше поводов для поддержки советской власти, чем для противостояния ей. Многие, такие как Пасвольский, Харпер и Дэвис, сводили к минимуму обсуждение общих политических целей большевиков в интересах объективности; их стремление к беспристрастности не влияло на аргументы, основанные на национальном характере. Другие, как Дин, утверждали, что политические репрессии вполне соответствуют русскому характеру. Оба утверждения – о национальном характере и о необходимости переносить трудности на пути к экономической модернизации – будут звучать еще чаще, когда Советский Союз пошатнется под влиянием высоких амбиций своего первого пятилетнего плана.

Глава 8

Романтика экономического развития

К 1928 году новая экономическая политика подверглась нападкам как на экономическом, так и на политическом фронте. При НЭПе на рынках сельскохозяйственных и некоторых промышленных товаров были заметны улучшения по сравнению с периодом политики военного коммунизма, но это вряд ли решило экономические проблемы СССР. В середине 1920-х годов производство продовольствия значительно расширилось, но относительные цены между сельскохозяйственным и производственным секторами постоянно колебались, что привело к нескольким так называемым кризисам «ножниц цен». Тем временем промышленное производство приблизилось к довоенному уровню[321].

Перспективы медленного и устойчивого экономического роста – и даже это вряд ли было гарантировано – вскоре стали политическим вопросом. Тактические маневры И. В. Сталина на протяжении 1920-х годов превратили сферу экономической политики в политические интриги. Восходящий лидер большевиков часто менял альянсы, якобы связанные с экономической политикой, таким образом устраняя соперника за соперником. К концу десятилетия Сталин отправил своего самого грозного соперника, Троцкого, в ссылку, одновременно адаптируя его понимание быстрой индустриализации под контролем государства [Reiman 1987; Lewin 1968; Lewin 1974]. Торжественное начало первой пятилетки в 1928 году ознаменовало конец НЭПа и начало новой эры в истории России.

Пятилетки были призваны построить новое советское общество как в экономическом, так и в культурном плане. Как заявлял Сталин в 1929 году, отсталая Россия уступит современному индустриальному Советскому Союзу:

Мы идем на всех парах по пути индустриализации – к социализму, оставляя позади нашу вековую «рассейскую» отсталость. Мы становимся страной металлической, страной автомобилизации, страной тракторизации. И когда посадим СССР на автомобиль, а мужика на трактор, – пусть попробуют догонять нас почтенные капиталисты, кичащиеся своей «цивилизацией». Мы еще посмотрим, какие из стран можно будет тогда «определить» в отсталые и какие в передовые [Сталин 1949: 134].

Эти амбиции в отношении экономического роста сформировали – по сути деформировали – жизнь в Советском Союзе на следующее десятилетие и далее.

Для обеспечения ускоренного развития страны Сталин призвал к централизованному планированию. Одно центральное учреждение, Госплан, теоретически должно было координировать всю экономическую деятельность. Сторонники этой организации утверждали, что только такая координация может обеспечить приемлемые темпы экономического роста. Централизованное планирование, что было логично, также увеличило государственный контроль над экономическими процессами. Заданная планка была высока; Сталин требовал, чтобы Советский Союз за одно десятилетие вышел на такой уровень индустриализации, на достижение которого другим странам потребовалось в пять раз больше времени [Сталин 1951а; Carr, Davies 1969–1978].

Эти смелые, даже грандиозные ожидания вскоре стали планируемыми целями. В рамках первого пятилетнего плана на продуваемых всеми ветрами равнинах были созданы новые города: они были удалены от крупных населенных пунктов, но удобны для использования природных ресурсов. Коллективизация насильственно превратила сельскую местность, когда-то усеянную деревнями, в сеть огромных колхозов, которые было легче контролировать[322].

Эти грандиозные планы сопровождались высокими издержками, очевидными даже в оторванной от действительности оптимистичной официальной статистике. Советские граждане, за исключением нескольких избранных фаворитов Коммунистической партии, столкнулись с нехваткой продовольствия, одежды и жилья – по сути с дефицитом всего, кроме очередей. Уровень жизни, и ранее едва ли высокий, резко упал, поскольку люди изо всех сил пытались найти хотя бы самые основные товары. Жилье варьировалось от рваных палаток в сибирских степях до ветхих и тесных квартир, которые делили с незнакомыми людьми. Таковы были условия, в которых находились послушные граждане. Те, кого режим зачастую безосновательно называл саботажниками, кулаками или буржуазными пережитками, подвергались аресту, насильственному переселению, лишению имущества, ограничению доступа к основным товарам или