входили Джон Дьюи, Роберт Морсс Ловетт и Торстейн Веблен; в нем публиковались статьи Франца Боаса и Льюиса Мамфорда. Помимо помощи в редактировании журнала, Робинсон писал статьи на различные внутренние и международные темы. В качестве реакции на продолжающиеся весь 1919 год трудовые конфликты в стране он предложил форму организации труда и экономического контроля, которая могла бы предотвратить беспорядки: внимательнее прислушиваться к мнению работников и предоставить им больше, чем в настоящее время, возможностей принятия экономических решений. Он не был провокатором; Робинсон критиковал забастовщиков как пример американской «национальной тупости» и рабочего материализма. Но он едва ли отстаивал и статус-кво; он призывал к серьезной, но постепенной реорганизации общества под эгидой профсоюзов. Робинсон предположил, что по мере того, как предприятия начнут переходить под контроль профсоюзов, станут возможными более широкие социальные изменения. Образование должно помочь учащимся стать более разумными, и они будут руководствоваться интеллектом, а не инстинктом. Робинсон призывал к реформированию основных слоев общества «на основе общего развитого интеллекта» [Robinson 1919b; Robinson 1919a: 50; Robinson 1919c: 6]. Он также писал о России, хотя эти статьи не появлялись в «The Dial». Тем не менее работы Робинсона о России демонстрируют его поддержку прагматизма и политических взглядов сотрудников «The Dial». Он с нетерпением ожидал возможности увидеть социализм в действии, чтобы можно было должным образом проверить его эффективность. Он выступал против интервенции в Россию в 1919 году на том основании, что большевизм в свое время «уничтожит сам себя». Наблюдение за саморазрушением большевизма позволило бы миру «извлечь выгоду из эксперимента по социализации»[299]. Аргументы Робинсона здесь и в других случаях были тесно связаны с доводами его коллеги Джона Дьюи, который также стремился содействовать рациональной реорганизации общества[300]. Перекликались они и с идеями Торстейна Веблена, чья критика разделения владения и управления появилась вместе с мыслями Робинсона[301]. Робинсон и Дьюи были не только единомышленниками, но и товарищами: они проводили вместе отпуска еще десятилетия после ухода из «The Dial»[302].

Когда в начале 1920 года Робинсон расстался с «The Dial», его интересы постепенно сместились в сторону России. Будучи помощником редактора нового журнала «TheFreeman» анархиста Альберта Джея Нока, Робинсон продолжал писать о трудовых и этнических отношениях. Он внес свой вклад в широко читаемый том «Цивилизация в Соединенных Штатах» (1922), который один историк назвал «коллективным усилием “The Dial”»[303]. Работая над «The Freeman», Робинсон также опубликовал свои первые статьи о России. В одной из ранних статей рассматривались последствия стирания различий между экономическими и политическими системами в «стране, перманентно организованной политически и промышленно для производства». Большевики, таким образом, создали возможность для «крупномасштабного эксперимента» в социальной организации. Конечным показателем успеха эксперимента, заключил Робинсон, будет способность России развивать свой промышленный сектор. В любом случае из российского эксперимента он ожидал узнать об организации труда (подобно Хьюзу и Дугласу, он внимательно следил за профсоюзной деятельностью), о политических институтах и в конечном счете о социальной структуре [Robinson 1920a: 132, 133]. Эти взгляды позволили Робинсону оказаться прямо в центре политической мысли Гринвич-Виллидж того времени.

Работая в «The Freeman», Робинсон поступил в Колумбийский университет, где получил степень бакалавра (с задержкой из-за военной службы) и начал программу аспирантуры по истории России. В начале 1920-х годов он продолжал курсировать, в интеллектуальном смысле, между Гринвич-Виллидж и университетом. Он писал для небольших журналов Гринвич-Виллидж, а также для научных печатных изданий. В выпуске журнала «Political Science Quarterly» за 1922 год Робинсон предложил широкую интерпретационную основу для изучения истории России. Перечитывая ряд недавних работ о большевизме, он отметил, что интерес общественности к будущему Советской России препятствовал анализу ее прошлого. Он призвал к более историчному взгляду на события в России, требуя, чтобы «коммунистический эксперимент» понимался «в первую очередь [как] проблема прошлого России». Советское настоящее, утверждал он, многим обязано русскому наследию и традициям. Робинсон также призвал к «децентрализации» истории России. Русская революция была не просто политической, утверждал он, но могла рассматриваться как четыре «отдельные революции»: аграрная, промышленная, торговая и политическая. В каждой сфере революция начиналась с деструктивной фазы, а затем переходила к конструктивной. Робинсон уделил особое внимание аграрной и промышленной революциям. В первом случае он определил «коммунизм деревни», который он тщательно отделял от большевистского коммунизма, как доминирующую силу в сельской жизни. Возможно, в будущем, надеялся Робинсон, этот сельский коммунизм сможет стать «конструктивным принципом аграрной революции». Промышленная революция, напротив, не имела четкого направления для своей конструктивной фазы. Хотя разрушение старого городского промышленного порядка произошло быстро, у него не было очевидного пути «естественной реконструкции». Поэтому городская Россия нуждалась в «промышленной диктатуре, которая не позволила бы развалиться всей структуре городского общества». Робинсон проводил различие между этой формой диктатуры, организованной через советы местного уровня, и «политической диктатурой» большевиков над целой страной [Robinson 1921b: 454–455, 457, 465].

По мере того как Робинсон совершал свой путь от интеллектуала из Гринвич-Виллидж к научному эксперту, его работа все больше перекликалась с «Новой историей» – подходом, который тогда царил в Колумбийском университете. Как отмечал в своем манифесте 1912 года Джеймс Харви Робинсон (не родственник), «новые» историки выходили за рамки высокой политики и обращались к повседневной жизни, свободно заимствуя для этого методы других общественных наук. «Новые» историки также уделяли особое внимание недавним событиям и стремились применять исторические знания в интересах «улучшения положения человечества» [Robinson 1912: 21]. Влияние Джеймса Харви Робинсона в Колумбийском университете сохранялось еще долго после его отъезда в 1919 году, поскольку его ученики и почитатели доминировали на факультете в течение следующих десятилетий. Научный руководитель Джеройда Робинсона Карлтон Дж. Х. Хейс был студентом и близким другом Робинсона-старшего; большинство других наставников молодого русиста также были в лагере «Новой истории». Кроме того, двое Робинсонов, возможно, поддерживали прямой контакт через общих друзей в «The Dial»; оба писали для этого журнала[304].

Джеройд Робинсон с энтузиазмом воспринял высокие профессиональные стандарты «новых» историков. Он выражал растущую озабоченность касательно состояния русистики в Америке. Общественный интерес к делам в России, предупредил Робинсон славистов, собравшихся на встрече АИА в 1924 году, может нанести ущерб исторической науке. Подчиняя прошлое настоящему, те, кто интересовался текущим положением в России, с большей вероятностью создавали «журналистику, чем здоровую профессиональную науку». Надлежащая роль ученого состояла в том, чтобы изучать взаимосвязь между прошлым и настоящим, а не пророчествовать о будущем [Robinson 1921: 468][305]. Робинсон отрекся от своей послевоенной журналистской работы.

Поскольку Джеройд Робинсон стремился применить принципы «Новой истории» к изучению прошлого России, он тяготел к изучению аграрной революции. Эта тема вполне могла резонировать с его личным опытом – он долго ностальгически воспоминал свое раннее детство в поместье в Вирджинии, которое во многом управлялось как рабовладельческая плантация на юге США[306]. И все же Робинсон критиковал многие клише о патриархальном сельском хозяйстве. Во-первых, он отвергал утверждения о крестьянской пассивности. Насмехаясь над наблюдателями, которые считали, что «русский мужик на протяжении веков оставался почти таким же инертным, как почва, которую он возделывает», Робинсон настаивал на том, что они недостаточно в курсе жизни в сельской России. Затем он перешел к рассказу о 300-летней истории крестьянских восстаний [Robinson 1924: 615]. В 1925 году Робинсон уехал в Россию благодаря стипендии новообразованного Совета по исследованиям в области общественных наук (англ. Social Science Research Council, SSRC), чтобы изучать сельскую