В отличие от Мерриама, Харпер пересмотрел свое отношение к СССР, изучая его с точки зрения гражданского воспитания. В газетных статьях, написанных по его возвращении, Харпер дал самую высокую оценку советской деятельности по «воспитанию» крестьянства посредством образования. Благодаря этой деятельности, продолжал Харпер, советскую деревню заселил «новый тип крестьян». Их нельзя было назвать невежественными или запуганными, как их предшественников, эти новые крестьяне были «четко говорящими, недовольными и полными надежд» на будущее. Однако в своих статьях об этом явлении Харпер либо не слышал, либо не снизошел до того, чтобы услышать этих крестьян: он мало вдавался в содержание критики крестьян в адрес правительства, но тем не менее приписывал правительству недавно обретенную способность сельского населения четко говорить о своих недовольствах[272].

Одобрение Харпером советского правительства вскоре вышло за рамки образовательных функций, которые он намеревался изучать. Перемены в сельской России произвели на него большое впечатление. Его привел в сельскую местность американский журналист Морис Хиндус (сам родившийся в деревне в Белоруссии), и он был поражен сохранением в деревнях «крайней отсталости». Однако он также обнаружил множество свидетельств «оживления экономической жизни». Вклад в модернизацию России Харпер приписывал большевистским институтам, таким как Красная армия. Вернувшиеся солдаты, как он заметил, принесли в свои родные деревни не только новые идеи, но и новые потребительские товары; благодаря этим солдатам, например, футбол вытеснил драки между селами как «главный вид спорта сельской России» [Harper 1945: 145–146, 151–152].

Кроме того, Харпер связал гражданское воспитание с экономической политикой, восхваляя новую систему превращения русского крестьянина в «формирующегося гражданина». Коллективное сельское хозяйство, утверждал он, также помогло произвести на свет новых ясно говорящих крестьян. Когда на высоком уровне разгорелись дебаты по поводу экономической политики, Харпер как раз находился в Москве, и он встал на сторону большевистских лидеров, которые настаивали на быстрых преобразованиях. Он одобрил новую советскую цель «реконструкции», а не просто «восстановления» промышленности, заключив, что новой задачей государства должна быть «индустриализация России». Харпер также одобрял более интенсивные действия для достижения этой цели, учитывая, что «экономические возможности новой экономической политики <…> исчерпаны»[273]. Только посредством индустриализации, добавил он, Советы могли бы завершить культурную трансформацию крестьянства. Эта точка зрения разительно отличалась от оппозиции большевикам, которой он придерживался ранее. Таким образом, прямым результатом его взаимодействия с социологами стало то, что теперь он видел миссию большевиков в социальных и политических преобразованиях. Научившись у Мерриама новым аналитическим инструментам из области политологии, Харпер теперь запел по-другому.

Коллеги Харпера из Госдепартамента, привыкшие к более знакомому антибольшевизму, сочли его новые идеи неуместными. Один дипломат отреагировал на статьи Харпера, призывая призрак просоветского священнослужителя: «…эти статьи больше походили на Шервуда Эдди, чем на вас», – написал он Харперу. Письмо завершалось мыслью, в которой сочетались личная симпатия и профессиональное несогласие:

Что вообще с вами случилось? Вы, как и другие, попали под чары большевиков? Несколько месяцев в России творят забавные вещи со многими людьми, но ваше превращение из видного защитника нашей политики в отношении России в одного из самых деятельных на сегодняшний день пропагандистов большевизма в Америке меня просто поражает. Неужели мы действительно все здесь [в Госдепартаменте] неправы?[274]

Хотя Харпер поддерживал дружеские отношения со специалистами по России из Госдепартамента – по крайней мере, до личных разногласий в середине 1930-х годов, – его представления о России расходились с их взглядами даже больше. По мере того как сфера его исследований расширялась от парламентской политики до образования, а затем и до экономики, Харпер начинал видеть советский режим в позитивном свете. Эти новые темы, ставшие результатом взаимодействия с современными научными кругами, предложили ему новый взгляд на Советский Союз с точки зрения, недоступной сотрудникам Госдепартамента, чье основное внимание было сосредоточено на политической обстановке.

Пример Харпера был необычен тем, с какой скоростью и в сколь полной мере он в результате изучения общественных наук превратился из антибольшевика в пробольшевика. Тем не менее другие американские наблюдатели также обнаружили, что их идеи изменились, когда они оказались выражены на современном общественно-научном языке. Как и Харпер, социолог Джером Дэвис начал свое знакомство с Россией до революции и не имел непосредственной заинтересованности в научном анализе. Дэвис, сын миссионеров, буквально родился посреди движения Социального Евангелия и был воодушевлен его целью улучшения жизни бедных. После завершения учебы в Оберлине он изучал общественное благосостояние в Колумбийском университете. В 1917 году ему была предложена возможность работать с русскими военнопленными, и Дэвис отправился в Москву, Петроград и Туркестан в составе ИМКА[275]. Хотя поначалу он был яростно настроен против большевиков, вскоре он поменял свое мнение. Хотя они «заслуживают серьезной критики», писал он в 1919 году, американское правительство тем не менее должно признать большевиков правителями. Он привел два аргумента в пользу признания: во-первых, если бы существовал выбор между большевизмом и возвращением к царизму, большинство американцев предпочли бы первое; и во-вторых, большевики, хотя и имели существенные недостатки, представляли русский народ со всеми его несовершенствами [Davis 1919c: 345, 349; Davis 1919b: 367; Davis 1919a: 199]. Дэвис подробно останавливался на обеих этих темах в течение следующих нескольких лет. Он продолжал выступать за дипломатическое признание в надежде, что оно смягчит большевиков [Davis 1924: 76–80]. И он продолжал энергично перечислять недостатки русского национального характера. «Очень детская» натура русских, утверждал Дэвис в 1920 году, объясняла успех большевиков. Учитывая незрелость населения, России нужен был сильный лидер, «железная воля», которой не хватало главе Временного правительства Керенскому [Davis 1920: 24; Davis 1927c: 572]. Как и многие американские советники во время Гражданской войны в России, Дэвис подчеркивал неспособность русских заботиться о своих интересах.

Три года понаблюдав за революционными переменами, Дэвис вернулся в Колумбийский университет уже с более выраженными научными интересами. Он сменил научного руководителя, перейдя от сторонника теории общественного благосостояния Эдварда Дивайна к Франклину Гиддингсу, энергичному человеку, поддерживающему решительно эмпирическую социологию, хотя оба этих ученых оставили свой след в трудах Дэвиса. Ранние статьи Дэвиса были написаны в духе идей Дивайна о социальных реформах. Например, в рамках исследования, финансируемого Всемирным Межцерковным движением (англ. Inter-Church World Movement), Дэвис изучил жизнь славянских иммигрантов в Соединенных Штатах. В заключение он призвал повысить заработную плату и улучшить условия труда на американских фабриках. Зловещий подзаголовок одной работы «Большевики или братья?» описывал выбор, который, по мнению Дэвиса, должны были сделать американцы: если американские работодатели будут упорствовать и продолжать плохо обращаться с иммигрантами, новоприбывшие, несомненно, станут большевиками. Эти иммигранты были «изолированы от лучшего в Америке» и, таким образом, имели мало оснований для ассимиляции или поддержки своей новой страны[276]. В книге выражалась надежда на то, что славяне в Америке действительно станут братьями, а не большевиками.

Однако к тому времени, когда появилась его книга об иммигрантах, Дэвис сменил язык социальных реформ на терминологию научной социологии. В значительной степени это произошло из-за влияния на молодого ученого Гиддингса[277]. Гиддингс, отчасти восставший против своего религиозного воспитания, обратился как для политического,