рода беспристрастному и аполитичному анализу, который обещал NBER: «Сохраняя дистанцию, позволяющую видеть шире, – заключил он, – мы, возможно, сможем лучше использовать опыт России». Делая акцент на экономическом росте, а не на политических процессах, первоначально Соул высоко оценил действия Советского Союза, направленные на то, чтобы поставить неуправляемую экономику – и население, «азиатское по традициям и пропитанное суевериями», – под контроль планировщиков[337].

Доводы Соула получили развитие в его книге «Грядущая американская революция» (1934), призывающей к революции в планировании в Соединенных Штатах. Но революция Соула имела мало общего с насильственными переворотами, предсказанными Карлом Марксом или воспетыми в риторике советских пропагандистов. Американская революция будет постепенной, рациональной, и возглавят ее такие же эксперты в области экономики, как и он сам. Преуменьшая хаос политических изменений в России, Соул вместо этого обратил внимание на роль экспертов; захват власти большевиками стал «ярким примером важной роли интеллектуалов в развитии общественных сил» [Soule 1934: 64]. Таким образом, революция технократов стала бы бескровным перераспределением власти в их пользу. Вдохновение для этой революции было глубоко американским, но уроки пришли из России.

После посещения Советского Союза в 1936 году Соул стал иначе смотреть на баланс между планированием и демократией, но продолжал восхвалять советскую политику. Он объяснил успехи России «социалистическим планированием и контролем». Аппарат планирования, продолжал Соул, не только предоставлял больше товаров для частных лиц, но и позволял учитывать нематериальное благосостояние в форме страхования и образования. Он выписал Советскому Союзу справку о политическом здоровье, намекая на аргумент о национальном характере: он заявил, что русские никоим образом «не чувствуют недостатка свободы» [Soule 1936a: 33–34, 42–43; Soule 1936b: 157–158]. Он ценил политическую свободу, но полагал, что ею стоит пожертвовать ради экономического благосостояния, как в России, так и в Соединенных Штатах. Таким образом, писал он в 1939 году, «ценность демократии для выживания» была бы еще выше, если бы «мы хорошо справлялись с организацией нашей экономической жизни» [Soule 1939: 101].

В то время как Соул стремился найти баланс между демократией и благосостояниям, Чейз был готов полностью исключить политическую сферу из уравнения. Участие в политической жизни мало что значило для Чейза, который делал упор на экономическую организацию и производительность. Чтобы оправдать отсутствие политических свобод в СССР, он часто приводил в пример историю и культуру России, считая их бесплодной почвой для развития демократических институтов. Он выразил этот аргумент с опорой на идею национального характера, перечислив черты, которые делали русских плохо приспособленными для индустриального общества. Русские – «наивный и простой народ», писал он, склонный к приступам уныния. Однако более важным для экономистов было отсутствие у русских дисциплины. Ленивые и непоследовательные, они все еще придерживались «древних трудовых привычек Востока» [Chase 1928a: 38; Chase 1928c: 185; Chase 1928b: 50]. «Главное, что должен понять приезжающий туда, – читал Чейз лекцию аудитории в Ассоциации внешней политики вскоре после своей поездки в 1927 году, – это то, что Россия находится на Востоке»[338]. Для преодоления русской апатии потребуется нечто большее, чем просто централизованное планирование; для этого необходимо усиленное давление со стороны государства. Чейз утверждал, что русским рабочим требуется «метод убеждения», отличный от применявшегося для американских, которые отвечали на призыв «бога денег». Этот метод, как он ясно дал понять в другом месте, не относится к страху перед потерей работы, а, скорее, к страху перед потерей жизни[339]. По мнению Чейза, советская модернизация имела целью бороться за преодоление природы русских – насильственно, если это необходимо.

Эти неблагоприятные черты, намекнул Чейз, были особенно заметны среди крестьянства. Он изобразил крестьян как живущих вневременным и примитивным существованием, неизменным со времен их далеких предков. Они столкнулись с годами голода, в течение которых они «голодали сотнями тысяч» и радовались случайным хорошим годам, в которые они «ели немного меньше черного хлеба [то есть больше белого хлеба], плясали в деревнях <…> и повышали [уровень] рождаемости». Даже революции 1917 года были лишь кратким перерывом в этом «вечном ритме». Но советские лидеры намеревались изменить ход времени, безжалостно, если потребуется, и Чейз притопнул в знак согласия.

Чейз был далеко не единственным, кто считал русских чужаками в современном мире. Многие наблюдатели отмечали отсутствие у крестьян чувства времени и невнимательность к деталям. Другие подчеркивали отсутствие у них бдительности, из-за чего работа на заводе могла быть для них опасна. «Чтобы вплести их в промышленную ткань», как выразился экономист Карл Шольц, потребовался бы прочный ткацкий станок, способный справиться с неприятными препятствиями[340]. Чейз выражал мало сочувствия препятствиям на пути создания индустриального общества, полностью основанного на культуре, дойдя до того, что одобрил насилие:

Я не особо встревожен страданиями класса кредиторов, проблемами, с которыми неизбежно столкнется церковь, ограничениями на определенные виды свободы, которые должны возникнуть, ни даже кровопролитием переходного периода. Лучший экономический порядок стоит небольшого кровопролития [Chase 1932: 156].

Модернизация стоила того, чтобы за нее заплатить, но Чейз надеялся, что Соединенным Штатам никогда не выставят этот счет. Как ранее опасался Герцен, Чейз не так храбро поддержал жертву других. Суровым мерам, которые были уместны в таком «ремесленном обществе», как Россия, писал он, нет места в такой развитой стране, как Соединенные Штаты. Перспектива внедрения планирования в советском стиле в «высокомеханизированном обществе» на деле «вселяет страх в сердце» [Там же]. Тем не менее он все же хотел, чтобы американские чиновники и экономисты извлекли уроки из советских начинаний по экономическому контролю. В своей книге о «Новом курсе» – где он ввел этот термин в обиход – он призвал «меньшинство умных американцев» содействовать сильному экономическому контролю[341]. Для этого требовались прежде всего научные знания, почерпнутые из детальных исследований труда, производства и распределения. Вооружившись научным методом, убеждал Чейз, американская экономика могла бы стать более эффективной, более производительной и в конечном счете более процветающей. Это требовало углубленных знаний о России, и поэтому в 1932 году он отправился в еще одну образовательную поездку в Советский Союз, на этот раз совместно с маститыми экспертами Сэмюэлем Харпером и Джеройдом Робинсоном. Чейз также участвовал в создании так и не реализованного Экономического института по изучению экономических условий, методов и проблем в США и СССР[342]. Изучение экономической политики в России вызвало у него дальнейший интерес к содействию экономическим и политическим изменениям в Соединенных Штатах: «Почему русские, – задавался он вопросом, – должны получать все удовольствие от переделки мира?» [Feuer 1962: 124; Chase 1932: 247–252].

Чейз и Соул были далеко не единственными американцами, которые мечтали о переустройстве мира по советскому образцу. В американских дискуссиях о планировании, как правило, ссылались на пример Советского Союза. Соул, например, провел форум в Ассоциации внешней политики на тему планирования, на котором работающий в Москве журналист Луис Фишер описывал советское политическое устройство. Американская академия политических и общественных наук также созвала группу экспертов для обсуждения прошлого, настоящего и будущего планирования. Историк и социальный критик Чарльз Бирд предложил создать «единую национальную организацию», которая взяла бы на себя ответственность за «пятилетние планы» Америки. Вариант Бирда, в отличие от предложенного Чейзом, признавал преимущества демократии; его «Организация по жизненным стандартам» должна была публиковать свои предложения, позволяя оппонентам противопоставлять им свои собственные. Рексфорд Гай Тагвелл, экономист Колумбийского университета