Элвин Хансен. В ранних исследованиях Гувера были заметны интересы Хансена: он изучал финансовую политику в Федеральном резервном банке Нью-Йорка [Hoover 1965: 11–12, 92; Barber 1987: 192–194]. В 1925 году он поступил на экономический факультет недавно воссозданного Университета Дьюка, где оставался в течение следующих четырех десятилетий. Оказавшись в Дьюке, Гувер обратился к России, наконец-то проявив интерес, перешедший к нему от Перлмана. Он выиграл исследовательский грант от Исследовательского совета по общественным наукам для изучения советской денежно-кредитной политики. Гувер перевез свою семью в Берлин, а сам отправился в Москву, где погрузился в исследования с энергией, несомненно усиленной его одержимостью кофе. Хотя он начал изучать русский язык в Университете Дьюка, в работе он все еще в значительной степени полагался на переводчиков [Hoover 1965: 92–93][348].

К тому времени, когда Гувер прибыл в Москву, в сферу его научных интересов входили разнообразные стороны советской экономической организации. Перед отъездом из Москвы он опубликовал некоторые из своих первоначальных выводов в британском «Economic Journal». В этих статьях пристальное внимание уделялось высоким издержкам советской политики, низкому уровню жизни, постоянной угрозе голода и насильственной гибели крестьянского сельского хозяйства. Гувер сопоставил эти затраты с многочисленными достижениями: «впечатляющим» уровнем экономии, быстрым ростом промышленного производства и занятости и в конечном счете (здесь он был близок к Перлману) строительством «совершенно другой цивилизации». Джон Мейнард Кейнс высоко оценил эти статьи как лучший анализ советских событий, дошедший до Запада[349].

В 1931 году, вернувшись в Соединенные Штаты, Гувер сразу опубликовал свою длинную рукопись, в конечном итоге озаглавленную «Экономическая жизнь в Советской России». Книга была в целом хорошо принята, получив высокую оценку ученых (за ее тщательную проработку) и журналистов (несмотря на это качество). Бывший московский корреспондент Юджин Лайонс позже назвал «Экономическую жизнь…» одной из лучших и наиболее сбалансированных книг о Советской России. На протяжении всей книги Гувер сравнивал текущие издержки советской политики с обещанными выгодами. Издержки были велики: политическая диктатура («никогда прежде разум и дух человека не были так лишены свободы и достоинства»), дезорганизация во имя экономического планирования, и прежде всего резко сниженный уровень жизни – даже до «фактической ситуации голода»[350]. Однако Гувер никогда не утверждал, что процесс экономического развития будет легким.

Чем глубже он исследовал и видел происходящее в Советском Союзе, тем откровеннее он комментировал цену прогресса. В 1931 году на круглом столе экономистов Гувер назвал Россию «страной, в которой безраздельно властвуют насилие и страх», сославшись на отсутствие личной свободы, деятельность тайной полиции и фактическую войну в сельской местности. Но, продолжил Гувер, «эти впечатляющие данные о страхе, насилии и терроре не могут заслонить степень достигнутого экономического успеха». Успехи советской политики проявились не только в статистике промышленного производства и урожайности сельского хозяйства; на деле советские лидеры начали переделывать все общество в интересах экономического производства, быстро достигнув высокого уровня механизации и «стандартизации людей» [Hoover 1931c: 43; Counts 1932: 228, 250].

В то время как Чейз и другие приписывали эти достижения централизованному планированию, Гувер отверг планирование как неэффективное. Госплан был не так полезен как координирующий орган, утверждал Гувер, а больше выступал как средство «силового вмешательства в экономику». По словам Гувера, в основе системы планирования лежит грубая сила, а не тщательная координация. Его бывший коллега Элвин Хансен аналогичным образом объяснял успехи советского планирования регламентацией, а не рациональностью. Гувер указал, что величайшие достижения советских планов, особенно в области регламентации, можно было найти в сельской местности. Навязывание крестьянству коллективного сельского хозяйства требовало принуждения, писал Гувер, но тем не менее это было самым «поразительным доказательством [во всей истории] власти человеческого интеллекта над материальным миром» [Hoover 1931a: 67, 324; Hansen 1932: 333, 359]. Трудно было бы найти более высокую оценку коллективизации.

Были ли русские крестьяне, главные объекты коллективизации, частью «человеческого интеллекта» или «материального мира»? Взгляд Гувера на крестьянство предполагает последнее. Коллективизация потребовала, чтобы крестьян «вырвали с корнем и пересадили на совершенно новую и незнакомую почву». Эта метафорическая пересадка изменила бы природу самого растения. Крестьяне были суеверны и беспомощны – «чрезвычайно инертны», – и тем самым замедляли темпы экономических изменений [Hoover 1931a: 343, 97, 110, 69; Hoover 1931b: 119]. Только преодолев эту инерцию, Россия сможет иметь экономическое будущее. Хотя эта оценка крестьянства во многом совпадала с оценкой Перлмана, она едва ли была характерна лишь для левых марксистов. Например, технократ Тагвелл использовал аналогичный язык, когда называл крестьянство «тяжелой аморфной массой». Карл Бордерс, чикагский социолог и поселенческий работник, писал о «заметной со стороны сонной инертности» крестьян. Другие использовали более сильные термины. Журналист Луи Фишер небрежно упомянул о «бычьей невозмутимости» русских, вернувшись к многовековому сравнению со скотным двором.

Гувер применил свою оценку крестьянской пассивности к советской политике. Согласно его выводам, партия знала, что типичный крестьянин «настолько ленив, что, если бы у него не было стимула в виде неминуемого голода, он бы не работал». Но это вряд ли беспокоило советских планировщиков: «Партия полна решимости, чтобы революция не погибла, даже если несколько крестьян умрут с голоду». Сэмюэль Нортроп Харпер предложил аналогичный анализ, указав, что коллективизация может привести к смерти четырех из каждых пяти крестьян, но энтузиазм русских в отношении индустриализации остается сильным[351]. Если Чейз считал, что затраты на модернизацию исчисляются кровью, Гувер оценивал его стоимость с помощью голода – возможно, менее грязного, но не менее смертоносного.

Для Гувера, как и для большинства тех, кто высмеивал крестьянские способности, сами крестьяне представляли собой значительное препятствие советским планам индустриализации. В сельской местности царило отупляющее спокойствие; единственное, что его нарушало, носило характер редких «диких и бесплановых вспышек», а не рациональных действий. Но большую часть времени преобладали крестьянская пассивность и фатализм – то, что Гувер называл крестьянским «резервом азиатской покорности непостижимым указаниям Судьбы». Это смирение тем не менее могло бы послужить советским целям. Выносливость крестьян вместе с централизацией политической власти привели к впечатляющих размеров государственной экономии; капиталистические страны с более высоким уровнем жизни не могли сравниться с советскими уровнями сбережений, которые обеспечивали средства для инвестиций. Недавнее прошлое послужило этому подтверждением: только люди с «преимущественно азиатским характером, которым обладают русские», заключил Гувер, могли пережить потрясения предыдущих десятилетий. Гувер ценил по крайней мере одну якобы азиатскую черту характера. Как и Китай, писал он, «можно ожидать, что Советская Россия также выдержит, потому что ее население обладает такой же азиатской способностью переносить страдания» [Hoover 1931a: 70, 345, 343, 55, 56; Hoover 1930c: 593][352]. Благодаря этой черте у советских планов были хорошие шансы увенчаться успехом.

Ссылки Гувера на крестьянскую выносливость полностью соответствовали мнению экспертов по России, с которыми он встречался в Москве или чьи работы читал. Например, журналист Уильям Генри Чемберлин, который вместе со своей женой Соней часто принимал Гувера в Москве, предложил множество оценок крестьянства, которые совпадали со взглядами его гостя. Труды Гувера точно повторяли утверждение Чемберлина о «стойкой жизненной силе полуазиатского крестьянства». Гувер также высоко отозвался о книгах Чемберлина, которые «ясно показали характер жертв, которые пришлось принести людям, чтобы достичь <…> [нынешней] степени промышленного прогресса». Аналогичным образом, Бернард Пэрс, давний