о менее знаменитых небесных явлениях. Не то, чтобы русский дворянин вовсе не верил в них – некоторые чудеса и видения, о коих «свидетельство неложное положено есть во многих верных российских историях», специально выбраны им из разных сочинений[503]. Просто историк не нуждается в них для объяснения причинной связи событий, которая составляла прагматическую основу всего повествования.

В оценках Лызлова важную роль играли его историко-патриотические взгляды. «Скифская история» должна была, елико возможно, пробуждать у читателя гордость за героическое прошлое России, чувство единства со всеми славянскими народами и в особенности православными, воспитывать в традициях борьбы с чужеземными поработителями. Даже небольшие отступления от сей «красной нити» в отечественных источниках, вроде замечания Казанского летописца о «боязни» русских воевод, воспринимались историком болезненно. Лызлов поспешил оспорить это замечание, выдвинув на первый план бегло отмеченную в летописце занятость московских войск длительной войной с польско-литовским государством. И последовавшую шестилетнюю передышку в борьбе с Казанью «Скифская история» объясняет не тем, что великий князь «возложи на Бога упование свое», а необходимостью «опочинути утружденному … воинству»[504].

Тенденциозно переданные в иностранных источниках сообщения о связанных с Россией событиях политической истории часто оспаривались Лызловым открыто, но в ряде случаев просто перелицовывались на вкус автора. Например, используя рассказ Гваньини о поражении русских войск на р. Оке от орды Аслам-Салтана, историк представляет сражение победным для соотечественников (л. 150). В другом месте он расширяет сообщение о борьбе донских и запорожских казаков с татарами, усмотрев в лаконичном известии Гваньини замалчивание роли казачества (л. 129 об.).

Передавая свидетельства о завоевателе Константинополя султане Махмете II, который «един сам хотящи всего света обладателем быти, не хотящи никого слышати обладателя или равнаго себе», Лызлов (не чувствуя в своих словах иронии) с гордостью добавляет, что султан «с московским же великим государем князем Иоанном Васильевичем дружбу хотящи имети, слышащи о великой славе его, и мужестве, и победах над окрестными супостаты, лет[а] 6990‑го посла к нему послов своих о мире и любви с подарками немалыми» (л. 246).

Если польские хронисты оправдывали действия короля Александра, заточившего в темницу своего потерпевшего поражение союзника хана Шахмата, то в «Скифской истории» этот момент представлен как акт предательства польского короля[505]. В политическом отношении историк безусловно стоит на московских позициях, что не только не мешает ему старательно анализировать действия своих государей, но, пожалуй, даже способствует объективности анализа, поскольку автору не приходится извращать ситуации, чтобы сделать впечатление о российской политике более благоприятным.

Непримиримо относился Лызлов к религиозным оценкам в трудах католиков. Православие русского историка и военного было связано не только с духовными, но в немалой мере с политическими убеждениями. Религиозное объединение православного славянства и его политическое воссоединение под крыльями двуглавого «Московского орла» было для него двумя сторонами одной медали, а потребность в союзе с католической Польшей и империей Габсбургов не заслоняла опасности наступления католицизма на Правобережье Малороссии, в Белой России и, в меньшей мере, на Балканах.

В «Скифской истории», например, отсутствует всякое упоминание о бывшем киевском митрополите Исидоре, подписавшем в 1439 г. Флорентийскую унию церквей, несмотря на то что Исидор сыграл видную роль в обороне Константинополя от турецких завоевателей, о чем подробно рассказывал Стрыйковский[506] и некоторые другие хронисты, согласиться с которыми в религиозных вопросах Лызлов не мог принципиально.

В «Хронике всего света» М. Бельского было презрительно сказано, что во время осады Константинополя султаном Баязидом II посольство византийского императора Мануила прибыло в Рим и во Францию «zebrać pomocy», выпрашивать помощи, словно нищие[507]. Лызлов, напротив, сочувствует православному монарху и обвиняет католиков: «Царь же Мануил, видев таковое бедство, понудися сам ити из Константинополя во Италию, в Рим к папе, и во Францию, просящи помощи ко избавлению Константинополя. Но ничтоже обрете помощи», – заключает историк, вопреки сведениям, что именно действия западных государств помогли тогда отстоять Царьград[508]. Зато, продолжает автор «Скифской истории» на основе известия Степенной книги, денежную помощь единоверцам оказали великий князь московский Василий Дмитриевич, митрополит Киприан «и многи князи уделныя, и чин духовный».

В другом случае, передавая рассказ М. Кромера о судьбе претендента на стамбульский престол Джема, скончавшегося в Италии, возможно, вследствие отравления его Римским папой Александром VI Борджиа, Лызлов нисколько не сомневается в папском злодействе. Более того, он приписывает папе Иннокентию VIII приказ отравить Джема и, вольно толкуя известие Бельского, подчеркивает, что преступление было совершено в папской резиденции (л. 248). Чистый домысел, впрочем, не увядающий в литературе и искусстве.

Воинственность Лызлова по отношению к католицизму не следует преувеличивать: сии «схизматики» были в его историческом сознании все же союзниками против главного врага. А вот антимусульманскую и, в частности, антитурецкую направленность источников автор еще более заостряет. Так, султана Мехмеда II Фатиха историк склонен именовать «кровопийственным зверем», Баязида II – «хитрым лисом», самих турок – «нечестивыми безверниками», а пророка Мухаммеда – «проклятым прелестником дьявольским». Это риторика идущей войны.

Монголо-татарские завоеватели, естественно, называются «мучительным народом», при этом нейтральное именование tatarowie из Хроники Гваньини в «Скифской истории» нередко переводится как «нечестивые». Примером усиления обличительной направленности текста сравнительно с источником является характеристика Батыя в рассказе о походе монголо-татар в Центральную Европу: «Нечестивый Батый не удоволися толикими безчисленными христианскими кровми, яко кровопийственный зверь, дыша убийством христиан верных… иде в Венгерскую землю» (л. 18 об.).

Однако при всей нелюбви к «скифам» вообще и направленной против них тщательно продуманной исторической концепции Лызлов ни коим образом не склонен их окарикатуривать или изображать монстрами. Историк вполне довольствуется тем, что периодически обзывает врагов басурманами и т. п., рассматривая их сильные и слабые стороны вполне объективно.

Он первым из русских историков высоко оценил рассказ Курбского о достойной всяческого уважения стойкости казанцев в решающем сражении за город в 1552 г., отмечал, что, несмотря на многие свои недостатки, крымские татары «мужественны обаче и смелы», признавал за ними и другие положительные качества. Немало сильных сторон находил Лызлов у турок – наиболее опасного противника христианских стран Восточной и Центральной и поработителя Юго-Восточной Европы (не говоря об Иерусалиме и всей Святой земле). Эти «поганые» просто заставляли относиться к себе с уважением – в противном случае невозможно было бы объяснить их победы. А уж «незнаемыми» соседями считать турок было давно нельзя.

Таким образом, свободные оценочные суждения историка-дворянина, участника продолжающейся войны (1686–1700) накладывают заметный отпечаток на эмоциональную окраску текста «Скифской истории». Но они не мешают автору достаточно хладнокровно рассматривать реальный ход событий и многочисленные обстоятельства (вплоть до происхождения