концепции Лызлова желании иметь единый объект, развивающийся во времени. Идея развития, определявшая повышенное внимание автора к происхождению источников, прослеживается в его работе с топонимами и др. специальными признаками, а главное – последовательно реализована при анализе причинных связей конкретных исторических ситуаций. Эта идея составляет краеугольный камень исторического метода Лызлова и лежит в основе всей его концепции.

Вульгарное толкование христианской и, в частности, православной метафизики не признает за ней идею развития совершенно безосновательно. В России последней четверти XVII в. богосозданную статику отстаивало лишь крайне реакционное, «мудроборческое» и изоляционистское крыло русских духовных писателей и пастырей. Сторонники же внутренних реформ и внешней экспансии развивающейся Российской державы исходили из представления о необходимости созидания, сознательного построения царства Божия на земле (под скипетром российских православных самодержцев) и, как ярко показал Игнатий Римский-Корсаков, горячо надеялись на качественные изменения в геополитической ситуации[512].

Лызлов считал своим долгом доказать, что эти перемены уже многие столетия идут в нужном направлении, подкрепляемые некоторыми закономерностями (вроде тенденции постепенного перехода кочевников-грабителей к оседлости и нормальному хозяйствованию, основанному на земледелии), а главное – движимые неустанной борьбой Российского государства и других народов, которая имеет основания завершиться победой.

Следует сразу оговориться, что законов истории, буде такие существуют, Лызлов не знал и нужды в них не испытывал. «Скифская» проблема была единственной им выделенной и не имеющей аналогов. Зато автор основательно втолковывал читателю основы ситуационного анализа, раз за разом показывая одни и те же обстоятельства и действия, следуя которым одни побеждают и одолевают, а другие непременно одолеваемы бывают.

Богатейшие аналогии приведены историком при детальном исследовании проблемы. В первую очередь они касались, разумеется, сложной военно-политической ситуации двух войн с Турцией и Крымом, в которых автор участвовал в непосредственном окружении князя В.В. Голицына. Это и близкие примеры удачных походов русских войск к Перекопу в XV в., их вторжения в Крым и разгрома россиянами самих турок в XVI в. Это высокая оценка роли крепостей вообще и в частности – «городового строения» при Борисе Годунове, положившего конец татарским набегам на Русь.

Кроме того – это раскрытие значения дипломатии и международных союзов, спасительности мудрых и гибельности необдуманных, а в особенности – предательских договоров. Это стремление, вопреки летописной традиции, подчеркнуть независимость Казанского взятия от влияния на государственные решения православной церкви. Это объяснения побед и поражений в длительной борьбе с татарами, которая, как показывает уже завершенное покорение большей части «Скифии», непременно окончится умиротворением последнего в Европе ханства – Крымского[513].

Содержит «Скифская история» и массу все более сложных примеров и аналогий, вплоть до анализа остро волновавшего русских книжников XVII в. вопроса, каким образом государство ширится и богатеет, а при каких условиях распадается и гибнет. Последние Лызлов склонен демонстрировать исключительно на иноземных примерах, отнюдь не вдаваясь во внутренние обстоятельства, способствовавшие установлению ордынского ига и его продолжению в раздробленной Руси, вовсе не упоминая феодальные войны XV в. и т. д.

Для русского читателя, впрочем, примеры крушения орд и ханств из-за борьбы за власть и внутренних раздоров среди населения были достаточно понятны. Тем более близко воспринимались читателями «бунташного века» обстоятельства падения Византии «несогласия ради и междоусобных нестроений царей греческих (писал Лызлов, заметим, при двух царях на Руси, чьи родственники и сторонники не любили друг друга. – А. Б.), паче же всего того государства жителей», когда спорам внутри императорского «синклита» сопутствовало озлобление обнищавших «всенародных человек» против «верхов».

Смута, Соляной и Медный бунты в Москве, Новгородское и Псковское восстания, Крестьянская война Степана Разина, Соловецкое восстание, Московское восстание 1682 г. – вот были важнейшие вехи развития России в XVII в., не считая почти ежегодных «фоновых» бунтов крестьян, горожан, служилых по прибору, казаков и инородных подданных. Последовательное описание хотя бы крупнейших из них даже солидных летописцев не радовало; такие рассказы часто сокращались[514]. Нелицеприятно рассматривать внутренние причины ослабления и гибели государств Лызлову легче было на чужих примерах: свои были слишком близки и болезненны.

При использовании «Скифской истории» как источника изучения общественно-политической мысли накануне преобразований следует учитывать и чисто дворянскую направленность авторских наблюдений и оценок, отражавших настроения сравнительно немногочисленной, но укреплявшей свое место в государстве группы мелких и средних феодалов, призванных реформами Федора Алексеевича на регулярную и обязательную, преимущественно военную, службу. Сделать блестящую карьеру и обогатиться часто легче было в гражданском аппарате управления, но все дворянство, включая 17 родов высших аристократов, полагало военную службу намного «честнее» административной. Воинская доблесть ценилась дворянами превыше всего, военные подвиги привычно преувеличивались.

Не случайно Лызлов упорствует в не вполне обоснованном мнении, что даже Золотая Орда погибла от «ее междоусобных браней и нестроения», но «паче же от пленения воинства Российского». Судьбоносная роль армии подчеркивается историком постоянно. Причем армии регулярной: очень много места отводится похвалам организации турецкого воинства и заботам султанов о его вооружении и снабжении, в особенности их попечительности над оружейными и судостроительными мануфактурами, стараниям достичь превосходства турецкой артиллерии и флота (роль которого в средиземноморских войнах и обеспечении господства в Причерноморье хорошо раскрыта).

Автор отдает должное военной реформе великого визиря Мехмет-паши Соколлу, хоть тот и был злым врагом Руси. Также и военные реформы Ивана IV и Бориса Годунова описаны в «Скифской истории» в качестве залога последовавших за ними успехов русского оружия. «Ибо и гигант без обороны и оружия, – со знанием дела констатирует историк, – аще бы и лютейший и сильный был, побежден бывает от отрока, оружие имущего». Пример Давида, сразившего тяжеловооруженного богатыря Голиафа на расстоянии, выстрелом из пращи, тут вполне уместен.

Регулярная армия базировалась не только и не столько на поместном землевладении, организацию которого в Турции конца XVI в. автор склонен приукрашивать, сколько на деньгах, составлявших в Новое время «кровь войны». Лызлов – а вместе с ним, надо полагать, изрядная часть дворянства – горячо приветствовал умножение доходов казны за счет интенсивного развития экономики и политики государственного меркантилизма, однако склонен был считать, что при перераспределении доходов армию обделяют.

Он не раз и не два подчеркивает, что власти, «мужи благородные и нарочитые», вкупе со всякими богатеями становились «губителями сущими своего Отечества», не раскошелившись на армию. В Византии «сами греки вьконец объюродеша: изволиша с сокровищами вкупе погибнути, в землю их закопывающи, нежели истощити их на оборону свою и имети жен и детей и прочее стяжание во всякой свободе». Лызлов сочувственно приводит слова султана Мехмеда II Фатиха (Завоевателя) обреченным на казнь константинопольским вельможам: «О народе безумный! Где ваш прежде бывший разум? Ибо сим сокровищем не точию мне, но и не вем кому, могли бы есте не токмо