Именно отмеченной в «Скифской истории» надеждой царской думы на сравнительно мирное урегулирование конфликта можно объяснить тот факт, что решение о государевом походе действительно состоялось только в апреле 1552 г., разряд похода был составлен в мае, а затем последовало еще одно совещание при участии специально вызванного Шигалея, на котором речь пошла о перенесении похода на зиму. И только уже отправленные суда с запасами и артиллерией заставили Ивана IV все же выступить к Казани[484].

Следует отметить, что и описание составления плана штурма Казани представлено в «Скифской истории» лучше, нежели в Истории о Казанском ханстве и Никоновской летописи. Последние сообщают об этом мероприятии как единоличном распоряжении Ивана IV, что совсем не вяжется с нашими представлениями о его правлении периода «Избранной рады» (была ли она как государственный орган, или нет)[485]. По мнению Лызлова, план был составлен представительным военным советом во главе с царем.

Учитывая, что, не располагая Засекиным летописцем, историки обычно преувеличивают завоевательный порыв россиян, стремившихся якобы любой ценой захватить «подрайскую землицу» (как советовал Иван Пересветов), можно констатировать, что Лызлов отлично использовал предоставленную ему источником возможность более взвешенно подойти к одному из важнейших вопросов отечественной истории XVI в.

При рассмотрении творчества Игнатия Римского-Корсаковы мы видели, сколь легко русский автор усваивал возможности, предоставляемые еще не выделившимися из общеисторического исследования, но уже ощутимыми элементами специальных дисциплин[486]. В силу характера толчка, данного развитию гуманитарного знания Возрождением, наибольшие успехи имели к концу XVII в. историко-филологические вспомогательные области знания.

В «Скифской истории» обращает на себя внимание серьезная работа автора с топонимами. Лызлов не только привлекает сведения многих источников для точной локализации историко-географических пунктов (Мингрелии, Бенгалии, Калки, Козельска, различных Белградов, Дамаска, Каира и мн. др.), но внимательно следит за происхождением и изменением названий. «Где бы сия страна Арсатер обреталася, различно о том списатели домышляются, – указывает автор. – Неции утверждают, яко то была страна Колхийская, яже ныне зовется Мингрелиа» (л. 6 об.). Султан Баозит (Баязид II), по справедливому замечанию Лызлова, взял «град Килию, иже от древних греков Лифостротон назван мнят неции быти; такожде Монкаструм, иже и Белъград Волосский называется, стоящий на устиах Днестра реки» (л. 248 об.). И таких примеров в тексте немало.

В области исторической географии автор пользовался не только письменными источниками, но и собственными довольно обширными географическими знаниями. Приведенное им описание днепровских порогов и их окрестностей отражает личное знакомство с местностью. Оно отличается от множества подобных описаний, начиная с Константина Багрянородного[487]. Специальные знания военного проявились в описаниях Очакова, Шах-Кермена и других турецких крепостей, которые русские войска громили в Крымских походах. Лызлов еще не видел укреплений, прикрывавших Азов, но уже хорошо представлял их, как бы готовясь к Азовским походам (л. 139–140 об.).

Краткими сведениями топографического характера дополнены в «Скифской истории» рассказы иностранных источников о Бахчисарае и Перекопе, подробнее перечислены города Крыма, как бы между прочим сделан ряд мелких историко-географических дополнений. Например, рассказывая легенду о змее, жившем в Крыму под скалой, Лызлов в дополнение к Гваньини указывает, где – «в горах»[488].

Лызлов учитывал, что историко-географическая информация его источников частично устарела, и следил за ее поновлением. Так, Гваньини при описании границ «Татарии» отмечал, что на севере она соприкасается «с землей русской польского короля». Согласно «Скифской истории», границы «полагаются с полунощныя страны – области московских великих государей, Малороссийское и прочие… от запада, мало от полунощи наклоняяся – земля русская, иже под областию кралевства Полскаго»[489].

Поновления требовали и этнографические сведения. Если Гваньини, совершенно справедливо для своего времени, писал о неупотреблении хлеба татарами, то Лызлов отметил, что они «прежде мало хлеба знали. Ныне, обаче, паче же крымские, от пленников российских зело изучишася земледелству. Сами обаче не пашут, но пленники их. Идеже хлеба … зело много родится. Сих же пленников употребляют ко всякому домостройству»[490]. При этом белгородские и очаковские татары «домостройство имеют лучше крымских», а из Приазовья даже вывозятся в Стамбул продукты питания (л. 125 об.).

Внимание к проблемам этногенеза и генеалогии сопровождалось в «Скифской истории» интересом к происхождению имен государственных деятелей. Это было немаловажно, в особенности для правильного соотнесения сведений разных авторов. Например, говоря о Тамерлане, Лызлов указал, что он и есть Темир-Аксак русских летописей, кроме того, «сего всесветнаго страшила летописцы называли Темир-Кутлуем, а татарове Темир-Кутлу, то есть Счастливое Железо; латинския же списатели называли его лютым Темерланом, яко же и непрелстишася в том»[491].

В названиях народов можно было усмотреть и источник их изучения. «Так, – заметила о Лызлове Е.В. Чистякова, – приведя путаные объяснения польских хронистов о происхождении половцев и готов, он вполне реалистически пытается объяснить название половцев: живших в полях, занимавшихся ловлей зверя, “полеванием” и “полоном” – грабежом»[492].

Вслед за авторами иностранных источников историк пришел к пониманию значения не только лингвистических, но и этнографических материалов. Среди его рассуждений нередки, например, такие: «Начало народа турецкаго вышеписанными и иными многими свидетельствы утверждается быти от скифийскаго, то есть татарскаго народа, еже показует единако наречие, единакий обычай, единакий порядок военный; аще в наречии и разнство имеют, то невеликое, яко московское от полскаго» (л. 185 об.). Действительно, турки были ветвью обширной тюркской общности с довольно близкими языками.

Опыт зарубежных историков подсказал Лызлову, как уже отмечено Чистяковой, и значение археологических памятников. Толкование смысла каменных баб и древних развалин в Диком поле показалось бы сегодняшним археологам не менее наивным, чем топонимические, ономастические и этнологические рассуждения 300‑летней давности. Однако не следует забывать, что еще в середине прошлого столетия подобного рода рассуждения были в чести, особенно при погружении в темные проблемы этногенеза, и применялись даже большими знатоками источников[493].

Сомнения, убеждения и оценки

Не только к специальным дисциплинам, но и к самой развивающейся и меняющейся из века в век исторической науке в высшей степени применимы классические афоризмы о необходимости сознавать пределы наших познаний и сугубой пользе сомнений («Я знаю только то, что ничего не знаю»; «сомневаюсь – значит существую»; «подвергай все сомнению» и т. п.). К чести Лызлова следует отметить, что он понимал принципиальную ограниченность исторического знания и стремился в своих поисках истины не пересекать границу, разделяющую историческую реальность, источник и исследователя, – за которой лежит уже литературный вымысел[494].

В «Скифской истории» немало прямых высказываний о пределах познания, начиная с древнейших времен, когда многие народы