остались «потаени и незнаеми греком и латинником», а об иных сохранились рассказы столь странные, что «о сем летописцы сумневаются и глаголют, что бы то за дивы были? И мнят повесть ту быти лживую или басни в себе содержащую». Также и в письменный период русской истории сведений о многих событиях «не обретается в летописцах скудости ради их, браней ради и пленений непрестанных от татар».

О своих сомнениях в истинности тех или иных сведений и выводов Лызлов пишет весьма часто. Он неоднократно признается, что не может достоверно решить тот или иной вопрос. «О каком убо Козелцу старыя летописцы московский пишут, – замечает автор относительно задержавшего монголо-татар русского города, – не вемы: о том ли, иже обретается от града Калуги в пятидесяти верстах, его же ныне, мало отменивши слово, Козелском называют, или о том, иже в Малой России от Киева в шестидесяти верстах, его же и ныне Козелцом называют?» (л. 17 об.)

Это примечание сделано в скобках, как комментарий к основному тексту. И иные сомнительные сообщения автор старается не включать в текст, например: «О сем взятии Казани от крымскаго хана не описася при описании царей казанских того ради, яко болшая часть летописцев о том умолчаша». Однако имеющиеся данные, как пояснил Лызлов, позволяют использовать эту версию при характеристике политики крымских ханов (л. 144 об.).

Очень важно в исследовании правильно определять область, на которую распространяется сомнение. Например, рассказ Засекина летописца об убийстве хана Большой Орды Ахмата (Ахмеда) его шурином противоречил, по наблюдению Лызлова, указанию Степенной книги, что хан был сражен на четыре года позже «ногайским царем». Автор заключил, что это противоречие не препятствует общему выводу: «или сице, или тако, обаче от сего времяни прииде Орда в конечное запустение» (л. 37 об.).

Одну из наиболее часто встречающихся проблем – выбора правильной транскрипции имен и названий – Лызлов старается решать определенно, но в сомнительных случаях приводит, с указанием источников, варианты к наиболее точному, на его взгляд, чтению[495].

Наконец, среди бросающихся в глаза при анализе текста «Скифской истории» особенностей выделяется «ускромнение» преувеличений, наполнявших источники (в особенности по военной истории). Так, вместо слов Казанского летописца о 60 тысячах убитых при штурме города войсками Василия III Лызлов осторожно отмечает: «до 60 000 поведают быти» – констатируя уверенно только факт, что «бысть тамо велие падение нечестивым» (л. 64).

Бережное отношение к историческому факту, столь отличающее Лызлова от составителей фантастических повестей (вроде «Сказания о начале Руси» или «Повести о Мосохе») и крупнейших летописных сводов или от автора знаменитой Латухинской степенной книги Тихона Макарьевского, все более свободно пользовавшихся литературным вымыслом[496], вовсе не означало отказа от личных оценок. Скорее наоборот: в «Скифской истории» собственная позиция автора выделена и подчеркнута, а не замаскирована под «древние сказания» или неизвестные летописи.

Лызлов отнюдь не отказывает себе не только в прямых оценках, но и в праве на толкование фактов и сообщений, которое Игнатий Римский-Корсаков склонен был оставить только за общепризнанными авторитетами. Для того чтобы выражать собственное отношение к событиям и явлениям, историк уже не нуждался в дополнительных основаниях, которые столь старательно приводил Сильвестр Медведев. Однако в области формы Лызлов не был оторван от традиции.

Использование литературных средств оценки событий тесно сближает «Скифскую историю» с современными ей русскими произведениями. Например, его не удовлетворяла краткая статья Хронографа «О взятии Москвы» в Батыево нашествие:

«Татарове же пришедше взяша Москву и великаго князя Юрья, сына Владимеря, руками яша, а воеводу Филиппа Нянка убиша и вся люди иссекоша и поплениша».

Лызлов должен был привести сожжение татарами небольшой деревянной крепости в соответствие с представлением о значении Москвы в истории Российского государства:

«Окаянный же Батый со многим воинством прииде под Москву и облеже ю, начат крепко ратовати. Сущии же во граде христиане много противишася им, биющеся исходя из града, обаче не могоша отбитися им до конца. Взяша град погании и великаго князя Юрья сына Владимера плениша, а воеводу имянем Филиппа Нянка и прочий народ посекоша. И пролияся кровь их яко вода по стогнам града; и град пуст оставльше, отъидоша ко Владимеру граду»[497].

Нетрудно заметить, что часть материала трансформировалась в передаче Лызлова под влиянием чисто литературных требований. Так, описание битвы на р. Сити, начиная с «плача» о бедствиях Российской земли и кончая деталями сражения[498], есть своеобразный компендиум излюбленных выражений русских историков-публицистов первой половины XVII столетия[499].

Тут мы видим и влияние более новой, ораторской публицистики: «Погании бишася славы ради и богатств обрести хотяще. Христиане же хотяще оборонити любимое Отечество, дерзновенно в густыя полки поганых впадающе, множество их побиваху», – пишет Лызлов, как бы припоминая речь Игнатия Римского-Корсакова, которую слышал, выступая в Крымский поход 1687 г. «Сии татарове грядут к нам во множестве клятвы беззакония, еже расторгнута нас, и жены нашя, и чада нашя, еже покорыстоватися нами. Мы бо, христианское российское воинство, ополчаемся за святыя Божия церкви, и за православную веру, и за пресветлых наших царей… и за все государство…» – и т. д[500].

Но и здесь заимствование Лызлова не слепое, не безоговорочное. Игнатий мог забыть свое боевое прошлое и в поэтическом взлете предать забвению военные реалии, доказывая (согласно Ветхому завету), что «несть разньства пред Богом небесным, спасти во мнозе и в мале, яко не во множестве вой одоление брани есть, но от небесе крепость!»[501]. Тут Лызлов должен был остановиться в своем «последовании», отметив решающую роль численного перевеса в битве на Сити: «Но убо погании пременяющеся бишася, христиане же едини, и того ради вельми утрудишася».

Продолжая повествование хронографическим рассказом о походе Батыя на Новгород, историк божественное спасение города принимает как некое мнение: «И оттуду восхоте поити к Новугороду Великому, но возбранен, глаголют, от пути того грозным воеводою архистратигом небесных сил Михаилом». В Хронографе вмешательство архангела также изложено как версия: «Глаголют же, яко (Батый. – А. Б.) виде архаггела стояща со оружием и возбраняюща ему» – но это версия лишь постольку, поскольку выше составитель прямо утверждал богоспасенность Новгорода: «заступи бо его Бог и святая Богородица»[502].

Неслучайность осторожного подхода Лызлова к провиденциальному объяснению причин исторических событий подтверждается последовательным исключением многочисленных сообщений Хронографа, Степенной книги и других источников о событиях церковной жизни и деяниях церковных деятелей, святых, имевших касательство к русско-ордынским отношениям и весьма известных, как, например, князь Михаил Черниговский. Количество чудес в «Скифской истории» сравнительно с источниками радикально уменьшилось: отсутствует даже знамение при нашествии Тохтамыша, не говоря