Шрифт:
Закладка:
Близкое знакомство со «Скифской историей» Татищев проявил в переписке с П.И. Рычковым, утверждая, между прочим, что «оная к татарской истории много потребна»[533]. Рычков был согласен с этой оценкой и, как показала Чистякова, «в своих работах о татарах, об истории Оренбургского и Астраханского краев и главным образом в «Опыте казанской истории древних и средних веков» …использовал материалы «Скифской истории». В рецензии на «Опыт…», продолжает современный историк, помещенной в «Gottingiche Gelehrte Anzeigen» (1760. Bd. 2. S. 1340–1349), А. Шлецер писал, что ее недостатки проистекают из того, что автор использовал труд А.И. Лызлова, а не западноевропейских историков. Рычков отвечал, что рецензия Шлецера показывает «самовольство сочинителя ее», а «неуважение тех писателей, которых я, в некоторых местах, употреблял, не заслуживает возражения»[534].
Другой немецкий член Российской Академии наук, Герард Федорович Миллер, отнесся к сочинению Лызлова с большим вниманием. Он тщательнейше выправил текст, отметив на полях «погрешности»[535], и, как указала Чистякова, переводил на немецкий язык фрагменты «Скифской истории».
Рост интереса к книге среди ученых и читателей во время русско-турецких войн 1768–1774 и 1787–1791 гг. и присоединения к России Крыма в 1783 г. вполне понятен. С этим интересом и было связано издание «Скифской истории» Новиковым, несколько исправившим текст в интересах читателей (и весьма затруднившим его использование учеными).
Позже, на рубеже XVIII и XIX столетий книгой интересовались граф Н.П. Румянцев и члены его кружка, Н.А. Мурзакевич и Евгений Болховитинов. К сожалению, они внесли путаницу в вопрос о происхождении Лызлова (который мы рассмотрели в первой главе). Весьма внимательно отнесся к содержанию «Скифской истории» Николай Михайлович Карамзин, 15 раз использовавший ее сообщения в примечаниях к своей «Истории государства Российского»[536].
К сожалению, позднейшие исследователи постепенно забыли о «Скифской истории», упоминавшейся в основном в словарях среди произведений древнерусских писателей (Е. Болховитинова, А. Старчевского, Г. Геннади и др.). Лишь отдельные краеведы и букинисты изредка вспоминали о книге, которая историками уже не воспринималась как труд коллеги, а в качестве источника представлялась опасной, поскольку происхождение сведений Лызлова и степень их интерпретации автором были непонятны.
Редкие специалисты при углубленном изучении частных проблем привлекали сведения «Скифской истории» уже в советское время[537], пока труды Елены Викторовны Чистяковой не вернули Лызлову заслуженную известность как наиболее крупному из первых русских ученых историков. Именно ее попечением и неустанным тщанием «Скифская история» вошла не только в учебные курсы[538], но и в серию «Памятники исторической мысли»[539]. Она занимает ныне достойное место среди произведений, проложивших пути становления и развития нашей науки.
Заключение
Предпетровское дворянство, как мы видим на примере А.И. Лызлова, значительно отличалось от наших представлений о нем. Решая старый спор, был ли автор «Скифской истории» священником или дворянином, мы обратили внимание на значительные изменения в дворянской среде после введения обязательной службы и военно-окружной реформы царя Федора Алексеевича, превратившей армию более чем на 4/5 в регулярную, а также на укрепление служебного и правового положения мелких и средних землевладельцев.
В области книжной культуры открылись факты, свидетельствующие, что, хотя в процентном отношении уровень грамотности служилых по отечеству был заметно ниже, чем среди священников, купцов и монахов, в сфере книжности дворянство стремительно вырывалось вперед, а в историографии уже оспаривало первое место у монастырских скрипториев вместе с новым любопытным явлением организованного книгописания приказных людей. Это сказывалось и в рукописной традиции популярных всесословных памятников, и в ярких фамильных произведениях, и в особенности в личных записках – прямых предшественниках дневников и мемуаров, не уступавших по уровню субъективности даже яркой литературе Раскола. Нами была рассмотрена и весьма неоднозначная проблема отношения дворянства к Западу, в особенности к иностранной литературе, составившей не менее половины источников Лызлова.
Доказав, что «Скифскую историю» в гораздо большей мере был способен написать не священник, а дворянин, мы постарались во второй главе внимательно разобраться в мотивах стольника Андрея Ивановича Лызлова, подтолкнувших его к работе не над летописью, записками или на худой конец памфлетом – но над обобщающим исследованием сложнейшей проблемы вековых взаимоотношений кочевых и земледельческих народов Восточной и Юго-Восточной Европы, да еще в контексте геополитики чуть не всей Евразии, Северной Африки и Аравийского полуострова.
Ответы мы в немалой степени нашли в обстоятельствах жизни и трудов историка эпохи становления Российской империи. Острейшие противоречия между христианскими странами и измена союзника – Речи Посполитой, помогая которой Россия вступила в 1673 г. в войну с Турцией и Крымом, заставили царя Федора Алексеевича по совету В.В. Голицына (при котором служил Лызлов) отдать, после жестоких боев 1677 и 1678 гг., тайный указ разрушить Чигирин.
Это видимое поражение[540] – при ярко выявившемся превосходстве новой российской армии – было сочтено многими изменой. Более того, весть о победе турок и татар над «Белым царем» резко выявила мусульманский фактор на границах и внутри России. Масса восстаний «инородцев» вскоре вышла далеко за пределы ислама, захватив вообще неоседлые, неземледельческие народы, которые Лызлов обобщенно назвал «скифами».
Слабость идеи христианского единства при поразительной силе «скифского» фактора, когда даже и не слыхавшие о турках народы Восточной Сибири и Дальнего Востока вдруг бросились на мирные поселения земледельцев (отнюдь не только русских), при вести о том, что они проиграли туркам, произвела глубокое впечатление на Лызлова, принявшего после похода участие в руководстве строительством мощной оборонительной Новой черты от Верхнего Ломова до Сызрани.
Специально рассмотренные в книге обстоятельства Крымских походов и бурная публицистика вокруг них, охватившая всю Европу, заставляют нас пересмотреть представление о «неудачности» этих мероприятий. Перевооружение армии и новая тактика, введенная Голицыным, создали реальную угрозу военного вторжения на Крымский полуостров, который кое-кто в правительстве уже рассматривал как базу будущего Черноморского флота России. Новые степные крепости блокировали ханство, вызвав в нем голод и эпидемии.
Все это объясняет, почему воинственная публицистика Игнатия Римского-Корсакова падала на благодатную почву. Захват черноземов Дикого поля и поход на богатые землей и рабочими руками Балканы особенно вдохновлял дворянство, если мы обратим внимание на истинную степень его обнищания – способствовавшего, правда, притоку людей типа Лызлова на постоянную службу за денежное и хлебное жалованье. Но Андрей Иванович, прошедший Чигиринские и Крымские походы при Голицыне, был гораздо более других осведомлен о реальностях международной обстановки и многочисленных опасностях, предостерегающих от безрассудных военных
