Несмотря на измождение, у слышавших меня достало сил на изумление. Они недоверчиво и с опаской заглядывали мне в лицо, не понимая, как я мог по собственной воле обещать им что-то, что могло облегчить их существование.

– Терпите. Еще немного, – повторил я единственно для одной, но она даже не подняла головы.

На железнодорожную станцию в Глейвице мы добрались на исходе третьего дня. Когда я увидел состав, то не мог поверить своим глазам. Слухи подтвердились: нас ожидали открытые вагоны для перевозки угля и песка. Прежде чем загонять на них заключенных, необходимо было убрать кучи снега, который туда намело. Но кто мог это сделать? Узники едва стояли на ногах, не было ни лопат, ни совков. Отправив Бозе за новыми распоряжениями в местный штаб связи, я судорожно соображал, что предпринять.

Роттенфюрер вернулся обратно быстро.

– На этом они не дотянут до Гросс-Розена, – проговорил я.

– Гросс-Розен, если бы… Новый приказ – гнать до Заксенхаузена, – сказал Бозе. – Гросс-Розен официально больше никого не принимает.

– Вагоны открытые, январь, черт бы их подрал! – яростно выдохнул я.

– А чего вы ожидали в нынешней ситуации? Что им предоставят ночлег в гостинице с теплым питанием? От нашей транспортной системы остались одни развалины. Куда раньше добирались за сутки, теперь ползем неделями. И самое поганое – что мы должны быть с ними! Вы бы за себя переживали!

– Мы гоним в Германию рабочую силу. Есть приказ доставить всех, кого можно будет использовать, – я устало попытался прибегнуть к последнему аргументу, чтобы сказать хоть что-то.

Но Бозе даже не пытался сдержаться и просто расхохотался мне в лицо:

– Тогда можете смело бросать этот сброд здесь! Всех без исключения! Ни одна из них не сможет принести пользы не то что рейху – даже самой себе!

Он с выразительной прямотой смотрел мне в лицо, даже не пытаясь скрыть свою злобу и на все происходящее, и на меня в частности. Будто что-то вспомнив, он добавил уже с откровенной усмешкой:

– Ах да, если вас по-прежнему волнует их судьба, то извольте распорядиться найти хоть какой-то сарай для ночлега. Этот, – он кивнул на состав, заметенный снегом, – для колонны, которая ждет тут уже второй день. Наш пригонят лишь к утру. Может быть.

Он развернулся и пошел прочь. Я молча смотрел ему вслед. Затем развернулся и пошел в другую сторону, вдруг испытав облегчение: решение во всей своей простоте стало вдруг совершенно ясным. Используя свои документы, я намеревался раздобыть машину и вместе с Бекки дезертировать отсюда к чертовой матери прямо сейчас.

– Встать! В колонны по пять!

Голос Бозе вывел меня из оцепенения. Я безотрывно следил за поникшей головой в середине толпы. Найти сарай так и не удалось, лишь какой-то навес с остатками замерзшего сена, которое они сгребли под себя.

Я продолжал стоять на месте и смотреть. Просто накинуть ей на плечи свой плащ. Ведь уже конец, кто осудит? Чем грозит?

Я ненавидел себя.

Некоторые начали с трудом подниматься, но большинство остались сидеть на месте.

– Кому сказано?! Встали, свиньи! – И Бозе выстрелил в ближайшего заключенного.

Тело того даже не дернулось, очевидно, он был уже мертв. Но угроза подействовала – те, кто был еще в состоянии, начали подниматься. Я замер, вцепившись взглядом в согбенную фигуру. Русская тянула ее за руку, но Бекки не шевелилась. Я чувствовал, как внутри что-то надорвалось и рухнуло в болезненную пустоту, которой стало мое нутро.

Я медленно двинулся к ним. Усталые заключенные заторможенно расступались. Русская тоже отошла. Подойдя, я присел и осторожно приподнял ее лицо за подбородок. Он был ледяной. Ресницы с побелевшими кончиками вдруг дрогнули, и глаза раскрылись. Она посмотрела на меня ничего не осознающим взглядом. Веки тяжело опустились. Я осторожно ударил ее по щеке, но глаза ее больше не открывались. Мимо проходили узники. Я обернулся:

– Действуйте согласно распоряжениям. Я нагоню вас после того, как разберусь с теми, кто не способен идти дальше.

Бозе с удивленной насмешкой смотрел на меня, но ничего не ответил.

– Вперед, черти! – прикрикнул он и вскинул автомат.

Колонна медленно утекала в сторону станции.

Когда скрылся последний охранник из сопровождения, я сорвал с себя плащ и накинул на застывшую фигуру. Застегнув, я начал судорожно растирать ей спину, руки, щеки. Бекки по-прежнему не шевелилась. Я уселся на землю, схватил ее и прижал к себе. Прилип губами к ее ледяному лбу.

– Нельзя так, Бекки, нельзя… открывай глаза, не сейчас, не сейчас…

Я судорожно скользил губами по ее лицу, пытаясь согреть своим дыханием. Наконец она снова открыла глаза:

– Виланд…

– Я здесь. Недолго осталось, совсем недолго, ты только потерпи.

– Я больше не смогу идти, – тихо прошептала она.

Я покачал головой.

– Больше не нужно, я отнесу тебя в деревню, в дом… я прикажу… за тобой будут ухаживать. Я раздобуду машину… – выдыхал я прямо в ее холодные губы.

Она вдруг слабо улыбнулась. Я держал ее и физически ощущал, как жизнь сочится из нее. Даже тогда, в лагере, до перевода в «Канаду», измученная, истощенная до прозрачности, она хранила в себе больше живого, нежели сейчас. Я в отчаянии жаждал удержать этот ручеек, сквозь мои пальцы утекавший куда-то в стылую землю под нами, но все было тщетно. Мне хотелось выть, царапать и раздирать себе грудь от безысходности, хотелось испепелить себя своей же ненавистью. Я ненавидел себя столь же сильно, как любил ее, – бесконечно.

– Вилли, мне не больно, совсем не больно. Все хорошо. Мне хорошо.

Она говорила совсем как тогда, в наш первый раз в Бад-Хомбурге, даже интонации были те же. Тот же чуть подрагивающий тихий, мягкий голос. Еще тоном ниже – и его можно было бы назвать шепотом. Те же горячечно выдыхаемые слова. Те же нездорово блестящие глаза. Та же боль в них. И, как и тогда, плакал я, а она утешала. Что за создания женщины, которые любят? Смятая, изломанная, серая, больная, и не человек уже, а тень от человека – где же она, черт подери, брала силы, чтобы утешать?

– Кася выберется… Родит малыша… Будет новая жизнь в этом мире. Значит, и моя имела смысл, да, Виланд? – прошептала она.

Опять она говорила об этой чертовой русской, из-за которой сейчас замерзала у меня на руках.

– Ты отдала тепло шлюхе, нагулявшей в лагере живот, – в жгучей ненависти проговорил я.

– Ты не знаешь, Вилли… Не хочешь знать, как «нагуливают» в лагере… Я умирала в ревире, а она легла под капо… для меня… за кусок белого хлеба для меня… Вот откуда живот… Трупы из ревира выносила, чтоб ее санитарка ко мне пускала. На себе волокла… Вот что она делала ради меня…

Я крепко прижимал к