Я ничего не мог ему ответить, потому что он был прав. В ярости выдохнув, я вернулся на прежнее место. Эти колонны стали новым этапом происходящего ужаса. Отныне мы убивали в открытую, не таясь за завесой из плотно переплетенной колючей проволоки.

Колонна двигалась дальше. Через некоторое время снова раздался выстрел. Я не смотрел. Что-либо контролировать в этом хаосе было уже невозможно. Самый обычный страх гнал охранников вперед, они жаждали двигаться быстрее, без промедлений, скорее вглубь рейха – но истощенные и больные лагерники тянули их назад, переставляли ноги все медленнее, колонны растягивались больше и больше. Подгонять их было бесполезно, ни яростные крики, ни удары на них не действовали. Оголодавшие, они шли как в трансе, таща себя из последних сил, ничего не осознавая и одурев от усталости. Эсэсовцы, не скрывавшие теперь ни своего страха, ни ярости, в отчаянии вскидывали оружие и спускали курки, уничтожая тех, из-за которых великое бегство замедлялось. Постепенно обессилевших становилось все больше, выстрелы раздавались все чаще. Уже не вздрагивали от этих выстрелов остальные устало бредущие узники – даже на это не было сил, – молча переступали через тела солагерников и брели дальше по разбитой, запорошенной снегом дороге. По их глазам было понятно, что они не соображали, куда и зачем идут, а просто переставляли ноги.

И у гражданских трупы на обочинах уже не вызывали ни страха, ни брезгливости. Равнодушие было тотальным, как и война, опустошавшая их дома и жизни. С безразличием они толкали перед собой коляски и тележки со скарбом, который удалось забрать с собой. Только одно чувство при виде трупов я находил на их лицах – досаду, когда телега натыкалась на очередное одеревеневшее тело и с нее падала домашняя утварь. Недочеловеки и сверхчеловеки слились в одном обмороженном и голодном потоке. Истинная суть войны всех нас уравняла. Главное желание – выжить любой ценой – оказалось одинаковым и для сверхчеловека, и для недочеловека, потому что оба оказались просто человеком.

Нас все чаще обгоняли наши броневики и танки, скрежет их гусениц мы слышали еще задолго до того, как видели саму технику. Вся она была выкрашена в белый маскировочный цвет и появлялась из снежной мути внезапно. Из-за этого заключенных то и дело приходилось сгонять на обочину. Сухой сыпучий снег быстро заметал дорогу. Даже на небольшой скорости технику то и дело заносило, грузовики и броневики бились друг о друга, об обозы гражданских, сдвигая телеги, отбрасывая детские коляски, доверху наполненные вещами. Из-за этих проволочек мы слишком медленно продвигались – и после очередного приказа освободить дорогу для вермахта лагерную колонну погнали прямо по заснеженному полю. В некоторых местах снега было по пояс, особенно тяжело пришлось первым, которые протаптывали новый путь. Некоторые заключенные стали подбирать снег, трамбовать в комки и облизывать на ходу – хотя бы с питьем проблемы не было.

Из-за внезапно обрушившегося снегопада я уже не видел ни начала, ни конца беспорядочно растянувшейся колонны. Охранники нервно перекрикивались.

Какая-то женщина впереди начала оглушительно, надрывно кашлять, Бозе уже двинулся в ее сторону. И вдруг я с ужасом понял, что это Бекки. Ее скрутило пополам, сухой кашель раздирал горло, но она ничего не могла сделать, приступ душил. Перескочив грязную снежную кучу, я опрометью кинулся к ним.

– Не сметь! Это приказ! – в исступлении проорал я, срывая голос.

Бозе пораженно смотрел на меня, постепенно удивление на его лице сменилось ненавистью. Он переводил взгляд с меня на все еще содрогавшуюся в кашле Бекки. Перепуганная русская отчаянно хлопала ее по спине и подталкивала вперед. Наконец Бекки снова двинулась. Бозе сплюнул в снег и отвернулся.

Я стоял, чувствуя, как сердце бьется где-то в горле. Приступ ужаса медленно отступал, теперь накатывала слабость. Пытаясь справиться с ней, я глубоко дышал. Мимо двигалась стена узников.

Становилось холоднее.

Свидание № 11. После перерыва

– Ты вот думаешь, я ничего этого не осознаю? Спрашивала постоянно, за что я наказала старика. Да за что ж его было наказывать? Замесило его в этом ужасе, как потом и других замесило. Хочешь узнать, как оно было? Ну так держи, читай. Готова уже.

Валентина протянула своему адвокату ворох пожелтевших линованных листов из старых школьных тетрадей. Они были соединены одной проржавевшей скрепкой.

– Что это? – спросила Лидия. – Это тоже его?

Валентина покачала головой:

– Нет, не его. Но тут боли тоже хватает. Это бабушкины воспоминания. То, что надо излить хоть куда-то, иначе умом тронешься. Впрочем, и без того ее считали больной на голову.

Лидия посмотрела на листы. Почерк был аккуратный, понятный и… знакомый.

– Это ты писала? – догадалась она.

– По вечерам, когда мы оставались на кухне одни, она говорила, а я писала…

* * *

Ревекка знала, что ее тело окончательно сдает и кончает ее не голод, а холод. Болезненное, тянущее нытье внизу живота постепенно перешло в острые и резкие наплывы. Каждые двадцать минут она ощущала сильнейшую боль, сопровождаемую мучительными резями, и чувствовала, как после этого по ногам сочатся теплые капли. В сбившейся толпе Ревекка незаметно опустила руку вниз и скользнула под халат, прижав ее к промежности. Вытащила – пальцы были в крови. Избитые и промерзшие почки отказывали.

Она припала к Касе и вдруг зашептала:

– Не они сильные, а мы! То, что мы выдержали, они бы никогда не пережили. И правда: Бог дает по силе каждому. Кася, родная моя, завтра будет не то, что вчера! Завтра тебе будет хорошо, а ему плохо. Не оставь его, Касенька, заклинаю тебя! Когда ты будешь во всей своей силе, а ему будет плохо… а так будет, я знаю… – лихорадочно шептала она, – не оставь его. Помоги, хоть молитвой, хоть делом. Только об этом прошу. Поклянись!

Кася пораженно уставилась на Ревекку.

* * *

Я понял, что еще одного ночлега на промерзшей земле под открытым небом Бекки не выдержит. Приступы кашля становились все чаще. Пытаясь сдержаться, чтобы не привлекать к себе внимания охранников, она едва не душила себя, слезы катились по ледяным щекам, и вместо кашля прорывался громкий надрывный хрип. Я мог лишь в отчаянии наблюдать, молясь, чтобы она хотя бы не останавливалась в пути… хотя бы не останавливалась…

Вцепившись друг в друга, они сидели на земле во время очередного привала в окружении остальных заключенных.

– Для чего гонят? Что еще хотят с нами сделать? – шептала какая-то женщина.

– Я думала, в лагере я была на грани того, что человек может выдержать. А теперь и того хуже.

– Да есть ли такая грань вообще…

Я подошел к заключенным, они умолкли.

– Еще немного осталось, а в Глейвице вас