Раздался громкий приказ. Одна за другой колонны, подхлестываемые мощными ветряными порывами, потянулись на запад.

Я кинул последний взгляд на лагерь – убивавший, а теперь умирающий сам. Все в нем рушилось: камеры, бараки, лазареты, мастерские… вера в истину происходящего и собственную непогрешимость. Все заносило снегом, болью и страхом. Больше убивать было нечем и, как оказалось, незачем.

Идя к воротам, заключенные смотрели на костры вдоль дороги, в которых спешно сжигали документы, на пустые сторожевые вышки и многозначительно переглядывались. Утекая сквозь ворота, ряды пятерок пока еще двигались слаженно. Согласно распоряжению Шмаузера, часть из них направлялась в Глейвиц, в пятидесяти километрах к северо-востоку от лагеря, другая – в Лослау, почти в шестидесяти километрах. И там и там уже должны были ожидать поезда. На этих поездах мы должны были переправить заключенных в Гросс-Розен, находившийся в двухстах семидесяти километрах от Аушвица. Но я отлично понимал: если каким-то чудом в Глейвице или Лослау и окажутся транспорты, на всех их не хватит. За последние пару месяцев было уничтожено больше семидесяти процентов нашего подвижного состава. Оставшиеся вагоны оккупировали измученные беженцы, не боявшиеся уже ни угроз, ни арестов.

Утопая в рыхлом снегу, лагерные колонны медленно продвигались вперед. Испуганные и злые охранники без толку пытались ускорить ход окоченевших узников, продолжавших переставлять ноги вопреки всем законам природы. К полудню не стало ни одной ровной пятерки, ряды беспорядочно распались, заключенные сбились в группы. Конвой уже не следил за строем, лишь озлобленно подгонял полосатую толпу. Четких инструкций касательно пути у охраны не было, они знали только одно – доставить заключенных в Гросс-Розен.

К шести часам добрались до какой-то деревни. Как только первые заключенные из нашей колонны ступили на ее улицу, я увидел унтерштурмфюрера Гекхайма. Его партия прибыла раньше.

– Ни одного свободного сарая или дома не осталось, – хмуро доложил он. – Все забито гражданскими. Они бегут от русских. Мы с трудом очистили один школьный зал, чтобы разместиться хоть на пару часов.

– Что с едой?

– Шаром покати. Все уже подчистили первые колонны. Ничего не добыть.

– Надо тянуть до Гросс-Розена…

– А там что? – неожиданно агрессивно рявкнул он и тут же опустил голову, очевидно, и сам смутившись. – Я встретил Хоббса, – взяв себя в руки, продолжил он, – он успел добраться до Леобшютца[44] и вернуться. Повсюду хаос и паника, колонны вермахта, беженцев и заключенных одинаково дезориентированы! Кто может, чудом выбивает на станциях угольные вагоны для узников. Только эти вагоны сутками стоят на запасных путях, дороги-то разбиты! Кого не добивает холод, приканчивает авиация. Трупы наших парней валяются вперемежку с заключенными! Кого не убили, те дезертировали, и у меня язык не повернется их упрекнуть. Даже английские военнопленные в ужасе, что могут попасть в лапы к русским, а что уж о наших говорить! А сам Гросс-Розен – ха-ха, да он выжат подчистую. Там уже давно все переполнено, транспортам даже не разрешают делать остановку, чтобы получить питание. Составы гонят дальше и пытаются распихать по лагерям рейха. Шествие мертвецов! Зря, все это зря. Куда, для чего, непонятно… Эти уже не жильцы, но себя-то зачем хоронить вместе с ними?!

И без его истерики ситуация была ясна. Лагеря внутри рейха пухли и разрывались от потока, хлынувшего из прифронтовых лагерей.

Ничего не ответив, я отвернулся и пошел к своей колонне.

– Куда их? – спросил роттенфюрер Бозе.

– Найди любой дом, школу, церковь, амбар, хоть хлев, мне все равно. Главное, чтобы были четыре стены и крыша, иначе через час у нас будет очередная гора трупов.

Отдав приказ, я попытался высмотреть Бекки в серой одноликой толпе. Когда нашел, понял, что она меня не увидит: они с пузатой вцепились друг в друга – непонятно, кто кого поддерживал. Я бросил еще один злой взгляд на живот этой русской, прикрытый теплым пальто, которое я достал для Бекки. Черт бы побрал и эту русскую, и Бекки за ее глупость.

– Гора трупов? Нашли, о чем беспокоиться, – услышал я за спиной ворчливый голос Бозе. – Передóхнут, нам же легче.

Я никак не отреагировал. Не мог отвести взгляда от поникшей головы Бекки. Не только пальто, но и теплый пуховый свитер она отдала русской, а сама замоталась какой-то тряпкой. Я с трудом отвел взгляд.

Холод пробирал. Хорошо бы костер, но дров нигде не было. Посмотрел с сомнением на забор, покрытый отяжелевшей шапкой снега, – не разжечь, да и рубить нечем.

Я развернулся и пошел прочь по дороге, по которой нам вскоре предстояло продолжить свой путь. Было темно, ни один фонарь не горел, дома тоже не освещались: то ли берегли топливо, то ли нечем. Второе было вероятнее. По пути мне встречались беженцы, не нашедшие ночлега и решившие идти дальше в темноте. В этом был здравый смысл, темнота была не так страшна, как дышавшие в спину русские.

Я уже отчаялся найти подходящего человека, как вдруг перед самым носом у беженцев отворилась калитка и показался крестьянин с ведром. Не обращая внимания на людей, он выплеснул помои прямо им под ноги. Впрочем, те тоже не обратили на это внимания и продолжили брести дальше. Я рванулся и успел подставить ногу, прежде чем он прикрыл калитку. Мерзлое дерево со скрипом проехалось по грубой коже моих сапог. Крестьянин испуганно скользнул взглядом по петлицам формы и уставился на меня. Молчал.

– Немец? – спросил я.

Он отрицательно качнул головой.

– Понимаешь?

– Да, – торопливо кивнул он.

– Через несколько часов мы погоним по этой улице колонну. Увидишь меня – я буду в сопровождении. Чуть впереди меня будут идти две девушки, узнаешь: одна из них беременная, с животом, другая будет ее поддерживать. Быстро сунешь второй вот это… – Я достал из кармана флягу и сверток.

Он опасливо покосился на то, что я ему предлагал. Я добавил:

– Здесь еда: колбаса, хлеб и плитка шоколада. Можешь сам убедиться, но сожрешь хоть кусок – пристрелю. Не сделаешь, что говорю, вернусь и пристрелю. Все понял?

Он продолжал смотреть на сверток, затем глубоко вздохнул и хмуро произнес:

– Нам запрещено подходить к лагерникам. Даже разговаривать с ними не велено. Ваши же и прибьют.

– Никто тебя не тронет. А не сделаешь – сам лично расстреляю вначале всю твою семью у тебя на глазах, а потом и тебя.

Он молча забрал флягу и сверток. Я демонстративно окинул взглядом его дом, давая понять, что запомнил адрес, затем развернулся и пошел обратно. За спиной скрипнула калитка.

Колонну удалось разместить в сарае одной из ферм.

– Не спрашивал, а велел, – рассказал Бозе, когда я вернулся. – По-другому никак. Еду удалось выбить только для