– Тише, горло застудишь.

Пот, наконец, сошел с них после изматывающего марша. Становилось холодно. Ревекка скосила взгляд на землю и вдруг побледнела:

– Кася, а где рюкзак?

Они уставились на землю, будто от их взгляда рюкзак с припасами и теплой одеждой мог вновь материализоваться на том же месте, где его оставила Ревекка. Кася вновь осела.

– Прости меня, – в отчаянии прошептала она и плечи ее затряслись.

Ревекка обняла ее и в потерянном бессилии начала озираться по сторонам. Кругом так же рассеянно слонялись заключенные: на одной Ревекка увидела свитер, который она вчера запихнула в рюкзак, на другой была лыжная куртка, которую Кася скинула рядом с рюкзаком, еще две натянули их шапки по самые глаза. Никто не обращал на них внимания.

Позже вновь появилась охрана, но никаких приказов не последовало. Полдня заключенные слонялись по лагерю, а потом решили по собственной воле разбрестись по опустевшим баракам, которые уже не отапливались и не освещались, но были хоть какой-то крышей над головой. Приникнув друг к другу, испуганные и замерзшие женщины сидели на стылых нарах, как воробьи на заборе. Они ждали, но чего, и сами не знали. Вечером те, у кого еще доставало сил, вышли, чтобы раздобыть что-то съестное: было понятно, кормить их сегодня не будут. Набравшись смелости, Ревекка подобралась к столовой, но из мусора было уже выбрано все, что можно было употребить в пищу. В который раз она в злобе кляла себя, что бросила рюкзак рядом с обессилевшей Касей. Ревекка побрела обратно в барак.

Внезапно сзади раздались торопливые шаги, кто-то пытался ее нагнать. Она обернулась и тут же рухнула. Не успела она поднять голову, как дубинка вновь опустилась на плечи. Затем снова и снова. Узницы, бывшие неподалеку, молча кинулись врассыпную. Ни одна не оглянулась. Ревекка уже не пыталась сопротивляться. Потеряв сознание, она распласталась по грязному снегу, во всем удобстве подставившись под удары белокурой надзирательницы. Каждое касание дубинки заставляло ее тело вздрагивать, но Ревекка уже не ощущала этого: разум не желал возвращаться в избитый ком плоти, лежавший под барачной стеной. Наконец, тяжело дыша, надзирательница пнула сапогом лежавшую перед ней и убедилась: Ревекка не шевелилась.

– Долго и счастливо, – выдохнула она, вслед за словами сплюнув на тело и всю ненависть, которая клокотала в ней.

Развернувшись, она пошла к административному блоку.

Битый час Кася бродила в полумраке между бараками, выискивая Ревекку. Но среди таких же потерянных узниц, без толку слонявшихся по лагерю, подруги не было. Кася усиленно гнала от себя ядовитые мысли о том, что Ревекка могла уйти со своим эсэсом, а ее бросить. «А ну, как тот эсэс силой заставил идти с ним? Так-то вполне могло статься, что со зверя взять», – думала Кася. Дойдя до самых дальних бараков, она повернула обратно. Подул колючий ветер, затрепавший полы рабочего халата. От ледяного порыва по бледной щеке скатилась вначале одна слеза, потом вторая. Кася со злостью утерла их, плотно сжав губы. Обхватив живот, она плелась в сторону барака, в котором ее оставила Ревекка. Неожиданно в тусклом просвете между стенами строений на земле что-то зашевелилось. Кася испуганно замерла, всматриваясь. Разглядев, она с криком бросилась туда.

Утром охранники все-таки вернулись и велели всем заключенным выстроиться. Лагерная дорога была уже забита колоннами, а узники продолжали выходить из бараков и молча занимать места. Настал момент, когда ни метра свободного не осталось на дороге, а полосатые фигуры все шли и шли. Первые колонны двинулись к главным воротам, медленно текли они мимо опустевших бараков, мимо пустых караульных вышек, мимо административных блоков, из окон которых еще продолжал валить дым спешно сжигаемых документов, мимо опустевшей кухни, в раскрытые двери которой виднелись разбитая посуда и пустые чаны, валявшиеся на полу. Пустел лагерный город. Только в больничных бараках оставались испуганные тени, неспособные идти. Те, у кого оставались силы, подползли к окнам и дверям и растерянно наблюдали за великим исходом лагерников, не понимая, что для них было бы лучше – остаться или уходить со всеми. Идти было страшно, но как оставаться, когда больничные бараки больше не отапливались, а кухни не работали? Без еды, на морозе, больные – сколько они продержатся? Дождутся ли кого-то, кто поможет им?

В тишине брели колонны по лагерю. По лагерю, из которого им не суждено выйти никогда, как бы далеко они ни ушли. По лагерю, который никогда не выйдет из них. Они выходили через ворота, за которыми раскинулось поле, и брели дальше, оставаясь в лагере.

– Город мертвых. Никогда он нас не отпустит, – прошептала Кася.

– Нет, – прошептала Ревекка, которой каждый шаг давался через боль. Держась за Касю, она оглянулась и кинула последний взгляд на ряды одинаковых опустевших бараков. – Нет… Он наконец-то начинает оживать…

Измученная, избитая, без имени, без здоровья, она взирала всепрощающим взглядом на лагерь.

* * *

Утром восемнадцатого января оставшихся заключенных – и мужчин, и женщин – начали выстраивать в колонны и выгонять за колючую проволоку. Партии формировали от двух с половиной до трех тысяч человек, не больше. Такими группами предстояло перегнать почти двадцать тысяч.

Я был в пешем сопровождении колонны. Теперь уже было не до соблюдения субординации: использовали все рабочие руки, имевшиеся в наличии, будь то офицерские или рядовые.

Те же, кто еще совсем недавно жаждали покинуть лагерь, теперь с опаской смотрели на разбитую, утопавшую в снежно-грязевой каше дорогу. Многие заключенные бросали задумчиво-нерешительные взгляды на черные от копоти бараки, будто раздумывали, а не вернуться ли обратно. Ни обещанной теплой одежды, ни раздачи питания не последовало.

Согласно распоряжению из Управления, в первую очередь эвакуации подлежали те, кто еще был способен работать. Но в нынешнем хаосе никому и в голову не пришло проводить отбор. В колонны гнали всех подряд.

Я посмотрел на заключенных: кто оказался сметливее, нашел тряпки и обернулся ими. Самые удачливые раздобыли одеяла и кутались в них на манер плаща.

– Первым раздали по пайке хлеба. Некоторым даже досталось по банке консервированной говядины, – отчитался роттенфюрер Бозе, бывший в моем сопровождении.

– А остальным?

– Больше нет. Впрочем, считайте, что ни у кого больше нет. Первые сожрали все подчистую, едва получили на руки. Хотя их предупредили, что это в путь! Да разве от этих стоит ждать благоразумия?

– Почему не было распоряжения насчет теплой одежды? Склады ломятся…

– Шмаузер строго-настрого запретил выдавать им гражданскую одежду. Учитывая, как мало у нас людей в сопровождении… Легко отстанут