И она бессильно уронила голову себе на грудь, захлебнувшись в рыданиях, как и я.

14 мая 1994. В кафе

Накинув на плечи старый растянутый свитер, Лидия ухватила портфель и вышла из дома, сразу направившись в любимое кафе. Заказала кофе, села за столик у дальнего окна. Здесь никто не помешает. Она достала листы, соединенные старой ржавой скрепкой.

«Не хочу помнить о прошлом, разум надобно в настоящем хранить. Да разве сохранишь, коль не пройдешь все заново? Круг замкнутый, оттого страшный.

Они хотели очистить мир от народа, который называл себя избранным. Все думаю, избранным на что? Чтобы что? Нет, конечно, не вышло того. Остаток был. Побитый, жалкий, измученный, затравленный, но вполне способный дать новые побеги. А чего ж тогда добились? Думаю, многие из того остатка перестали верить. Как верить в Бога, попустившего это? (Ты, Валенька, Бога-то с большой буквы пиши.) Как благодарить Его за спасение, когда не случилось спасения? Души нет, уничтожена она, из лагеря вышла пустая оболочка. Вусмерть голодная. Отупевшая. Ослепшая от боли. Изуродованная и внутри, и снаружи. Сейчас размышляю: мы тогда кропотливо искали Бога. “Где Он? Почему оставил, попустил?” А выходит, не там искали… Ведь что есть Бог? Это ведь обыкновенная любовь в ее чистом виде. Любовь к человеку выше любого закона, неделание зла ему. И это было больше всего и попрано тогда. Всеми. Тогда уже и не важно стало, во что верить. А и всегда было не важно, во что веришь. Я ножки буду целовать тому, которого назвали атеистом, коль корку хлеба подаст он пешим узникам, гонимым из одного лагеря в другой. И прокляну ревностного служителя церкви, который донесет на соседа, что тот скрывает евреев у себя в подвале. Единственно возможное мерило всему нашему существованию – это совесть. А питать ее надо любовью к людям, напитывать до краев, без остатка, так, чтобы выплескивалось, чтобы засияло на многие километры вокруг. А когда там засияет, там, там, здесь и здесь, и еще там, и повсеместно, то сможем осветить темноту. И по мне, так неважно, кто будет держать фонарь светящий – церковник или атеист».

– Ваш кофе.

Лидия вздрогнула и оторвалась от чтения. Официант поставил перед ней чашку с дымящимся эспрессо и крохотный фарфоровый молочник со сливками.

* * *

Я был уже в пределах Старого рейха. И тут по шоссе медленно двигались бесконечные толпы. Кто на телегах, кто на велосипедах, но по большей части беженцы двигались пешком, увешанные тюками и чемоданами, толкая перед собой коляски с детьми и самым необходимым скарбом. Вряд ли хотя бы у половины был точный пункт назначения в голове. Все попросту хотели убраться с пути несущегося фронта, желательно на запад, где была вероятность, что смилостивятся. Ни в одном из населенных пунктов не было света, везде были перебои с водой, за каждое ведро обозленные немцы дрались насмерть.

Я уже не надеялся сесть на поезд. Все железнодорожные станции были разрушены бомбовыми ударами, из привокзальных развалин, усыпанных битым кирпичом и осколками, беспорядочно торчали покореженная арматура и обломанные бетонные плиты. Пути были забиты покосившимися изуродованными вагонами, многие из них были перевернуты. Вдоль путей тянулись хаотично разбросанные воронки, уже медленно затягивавшиеся сухим снегом, словно раны. Торопливо и покорно выхолащивалось все живое из пустеющих немецких деревень.

В одной из них я наткнулся на водителя, который должен был доставить в Берлин какого-то штурмбаннфюрера, но они попали под налет. Водителя ранило и оглушило, штурмбаннфюрер с остекленевшим взглядом лежал на заднем сиденье, прижимая к себе кожаный портфель. Убедившись, что машина на ходу, я вытащил труп и положил его на землю. Предъявив документы растерянному водителю, я сказал, что отстал от своих, и приказал ему вернуться за руль. Он даже не пытался спорить, лишь заторможенно кивнул и молча сел в машину. Думаю, если бы я прямо признался ему, что дезертировал, в выражении его лица ничего бы не поменялось.

Дороги обстреливались дышавшей в спину русской артиллерией, и нам приходилось искать объезды, впрочем, даже там, где мы могли двигаться напрямую, мы делали это неимоверно медленно, так как все пути отступления были забиты брошенной военной техникой, разбитыми гражданскими автомобилями, сгоревшими повозками, мертвыми лошадьми, оставленными тюками и прочей рухлядью. На телегах и под ними лежали трупы людей – сложно было определить, кого настигла бомбежка, а кто окоченел в пути. Нужно отдать должное моему случайному водителю: он искусно лавировал между препятствиями, понемногу, но верно продвигаясь вперед.

В одном из населенных пунктов нас накрыла эскадра английских самолетов. Яростный свист бомбежки располосовал барабанные перепонки, потом грохот и тишина… Я раскрыл глаза, слезящиеся от песка и гари. Я видел разрывающиеся бомбы, вздыбленную землю, комья которой улетали в небо, беснующуюся лошадь вдалеке, но ничего этого я не слышал. Страшная картина рисовалась в полнейшей тишине. Секунда… две… три… и далекие глухие звуки начали с трудом пробиваться в мое сознание. Постепенно они синхронизировались с тем, что видели воспаленные глаза. Я закрыл их. Лежать под разрывающимися бомбами было невыносимо, хотелось вскочить и бежать подальше от этого молоха, делать хоть что-то, но это было последнее, что можно было предпринять. Бежать было уже бесполезно. Оставалось лишь перевернуться, уткнуться лицом в сиденье и молиться, чтобы очередная бомба не попала в машину.

Не знаю, сколько прошло времени, – в последние недели, что я пробирался по измученной войной земле, я окончательно потерял ему счет. Просто в какой-то момент осознал, что взрывы прекратились, и почувствовал, как заработал двигатель.

– Завелась! Чудо, не меньше, – прокричал мне водитель, не оборачиваясь. – Я Томас!

Я перевернулся на спину и уткнулся взглядом в темную обшивку потолка. Чудо. Не меньше. И на кой черт мне твое имя?..

Мы двинулись дальше.

– Я слышал, англичане и американцы ведут переговоры с вермахтом, – неожиданно проговорил Томас, ловко выворачивая руль, – скоро договорятся, и дальше будем уже вместе воевать против русских!

– Ты идиот, если веришь этому, – устало проговорил я, – это очередная геббельсовская ложь.

Очевидно, рейхсминистр народного просвещения и пропаганды исчерпал все свои фантастические аргументы, чтобы поддерживать остатки сопротивления таких, как этот парень. В ход пошла откровенная дурость.

– Если англичане и американцы одумаются, то у нас есть шанс! – Парень словно не слышал меня. – Мы сможем продолжить войну с русскими, если Запад пойдет на перемирие! А он пойдет, они там сами боятся большевиков, – твердо говорил Томас.

– Да очнись ты! –