Голос Карла звучал все тише, пыл покидал его с каждой фразой, только сейчас я понял, что он был истощен и измучен не меньше моего.

– Все так, Карл. Но судят победители. Поэтому нести ответственность придется не им, а нам. Разделять ее с нами они не будут, ты уж поверь мне, – с горечью проговорил я.

– Перед кем ответственность? Фюрер – мой верховный судья. И единственный. Я присягал на верность Гитлеру, а не Германии[45]! В конце концов, не я придумал эти правила.

– Не ты придумал, верно. Ты лишь подчинился… – с надсадой произнес я. – Мы выполняли преступные приказы. И уничтожение собственной Родины – едва ли не самый преступный из них. Ты не должен ему подчиняться!

– Дисциплина, фон Тилл… Это не должно обсуждаться…

– Очнись, дурак, оглянись! Вот к чему привело нас слепое повиновение без раздумий! Все рухнуло и летит в тартарары. Теперь ты не только имеешь право оценивать приказ, но ты обязан это делать. Обязан, пойми это!

Из последних сил Карл в ярости взвыл. В уголках его рта появилась слюна, которая пузырилась с каждым его выкриком. Лицо уродливо перекосилось от потуг, которые были ему уже не по силам, и страданий безысходности, раздиравших его.

– Приказы не обсуждаются, слышишь!!! Приказы исполняются! Поэтому это не моя ответственность!!! А тех, кто отдают приказы! За это им и вся слава в победах! Не по-другому, слышишь ты, поганый ублюдок?! Если кого-то и будут судить, то их, а не нас! Мы подчиненные!

Я удрученно покачал головой:

– За этот мост придется ответить лично тебе. И, может, перед близкими тех, кто мог бы уйти по нему от восточной мясорубки. Ты сможешь держать этот ответ, Карл?

– Кто накажет людей, которые живут по законам своего государства?! Закон! Закон, фон Тилл! Его объявили в Нюрнберге[46], все слышали! Кто выступил против? Никто!

Он уел меня. Все, что считалось неэтичным, порочным, античеловечным, стало законным «во имя безопасности всей немецкой нации».

– Ты прав, Карл, мы опирались на закон. Но есть еще здравый смысл, черт бы побрал!

Он молчал, продолжая зло смотреть на меня.

– Да, Карл, – продолжил я, справившись с волнением, – если бы победа – нас бы наградили за рьяное исполнение приказов! Но мы проиграли. И нас будут судить! Уже по новым законам! Это будут суды победителей, которые войдут в лагеря. Они увидят своими глазами, что мы там сделали! Пора очнуться, Карл, люди не дураки, теперь они прекрасно понимают, во что мы их втянули… Сегодня они ненавидят евреев, а завтра будут их защищать. И это не идеология! А всего лишь обстоятельства, в которые они попали. Прими это, Карл, и живи дальше. И позволь жить другим! У кого-то еще есть на это шанс.

Карл с ненавистью уставился мне в лицо. Прошло несколько мгновений, прежде чем я понял, что он даже не видит меня.

– Каждый в этой проклятой стране, – все так же глядя сквозь меня в одну точку, проговорил он, – знал, что происходит, и ничего не сделал. Так почему ответ должны держать только мы?

– Мы обязаны все взять на себя и оставить им шанс оправдаться. Мы совершили ошибку, чертовски большую ошибку, надо исправлять ее, а не… Мы жили по приказу, но сейчас пришло время думать головой. Это сложно, но нужно! Включи мозги, Карл! Геббельс их тебе перекорежил, этот ублюдок ловко тасовал все факты. Мы думали, что это весь мир больной и ложный, мы одни в своей правде. Но мы ошибались, дело было в нас! Дело всегда в нас!

– Он обещал…

– Светлый мир обещал! Защиту от угрозы с Востока! Старье. Когда-нибудь на Востоке скажут то же самое про Запад, а на Западе – про Восток, на Севере – про Юг. Мы боролись с мировым еврейством и большевизмом, а убивали обыкновенных людей. Посмотри, на что способен человек, которому внушили, что он в опасности! А теперь сотвори чертов героизм, Карл! Он не в том, чтобы уничтожить кучу евреев, или перебить русских, или взорвать, наконец, проклятый мост! Он в том, чтоб не сделать этого!

– Интересно стелешь, фон Тилл. Значит, теперь, чтобы быть героем, надо стать предателем, так выходит?

– Если только для тех, которые так и не включили мозги. Которые продолжают упорствовать. Они ошибаются, как ошибались и мы.

Карл мотнул головой, будто хотел вытряхнуть из нее все, что услышал только что:

– Я не ошибался…

Я кинулся к нему, ухватил за шинель и тряхнул что было сил, голова его дернулась назад, но он даже не воспротивился.

– Наши принципы оказались гнилыми! Пойми ты это, – выдохнул я вместе с паром ему прямо в лицо, – умирать за них – глупость! И тащить за собой остальных – глупость еще больше! Ты же не дурак, Карл!

– Но и не герой…

Он глупо улыбнулся и, отстранившись от меня, начал крепить провод.

Я медленно отступил. Перед моими глазами стояла картина выжженной мертвой земли, изуродованной развалинами бывших городов и деревень, посреди которых бродят смертельно испуганные голодные люди, в глупости и бедах ничем не отличающиеся от миллионов других. Это мог быть любой народ. Черт подери, любой народ… почему так не повезло именно моему народу?!

Я достал пистолет.

Растерянное исхудавшее лицо милого Карлхена застыло в изумлении. Лицо настоящего героя. У которого были поломаны способности ко всему, кроме войны. Ко всему, кроме утверждения своего права силой. Он был достоин той самой награды, эскиз которой фюрер обсуждал, пока его Германия летела в преисподнюю. Карл со своей животной верностью был достоин всех наград своего божества. Я смотрел на его руки, раскинутые на снегу, его бездвижные пальцы, зажавшие навеки провод, и почему-то представил, как он водит ими по медали, которую никогда не получит. С благоговением, как я когда-то касался отцовского Железного креста. Я вспомнил, как сдувал с него пыль и с трепетом прикладывал к своей груди. И как отец однажды застал меня за этим делом и дал затрещину, а награду швырнул в материнское бюро. Тогда я с ненавистью смотрел ему вслед. Как и Карл посмотрел на меня в последний раз.

Новые снежинки медленно покрывали кровавый снег. Я опустил руку. Еще одно бессмысленное убийство. Остается жить с этим.

Я не знал, сколько уже был в пути. Я окончательно потерял счет дням, неделям, месяцам. Во время одного из налетов Томаса убило. Я выбрался из покореженного автомобиля и дальше двинулся пешком. Все слилось в одну сплошную муть из разбитых дорог и обескровленных деревень. Я медленно передвигал ноги, не отрывая взгляда от земли. Хотелось пить, но просить у кого-то, идущего рядом, было стыдно, даже за деньги. Я в очередной раз попытался сглотнуть слюну, но рот был