После карт, в одной из зал клуба, я снова сталкиваюсь с Д., и снова получаю тоже приглашение. Тогда, отправившись в боковую комнату, я услышал от Д., что в пятницу[91] в общем собрании сената слушается мое дело. Не имея никаких решительно тяжб, я крайне был удивлен этим, и спросил: «какое? с кем?» Но Д., приписывая это моей неискренности, очевидно, оскорбился, и отвечал, что мое дело должно быть известно мне ближе, чем ему. «Могу сказать вам только то, – прибавил он, – что в департаменте я один был благоприятного для вас мнения, и потому дело, за разногласием, перешло в общее собрание», – и удалился.

Можно себе представить мое удивление, любопытство, беспокойство! Я знал положительно, что не имел в это время ни с кем и никаких тяжб, и вот узнаю, что есть тяжебное дело непосредственно со мною, дошедшее до рассмотрения общего собрания сената, т. е. до высшего судебного места в империи, без моего ведома! Сколько ни думал я, никак не мог разъяснить себе этого обстоятельства, даже не мог отгадать, с кем и о чем у меня тяжба.

Наконец, после беспокойной и, могу сказать, бессонной ночи, я на другой день утром отправляюсь в сенат, где действительно узнаю, что там приготовлено к слушанию дело по частной жалобе наследницы моего родного брата на неправильный будто бы раздел родового имения, совершенный нами при его жизни, с просьбою отобрать у меня все, чем владею. Как же я не знал о таком деле, которое, в случае успеха моей противницы, угрожало мне нищетою? Очень просто: дело шло частным, не апелляционным порядком. Первая просьба, поданная на меня в Д-й уездный суд поступила после законного срока, и была оставлена без уважения, а потому, как не требовавшая возражений по существу дела, и не была мне объявлена. Частная жалоба на это распоряжение суда подана в гражданскую палату опять после установленного для сего срока, и также оставлена без действия. Здесь, очевидно, было еще менее причин извещать меня о распоряжении палаты. Наконец, жалоба на палату в сенат опять принесена после срока, и департамент сената единогласно заключил оставить ее без уважения, но, через несколько дней, обер-прокурор этого департамента предложил свое мнение, что установленные законом сроки противницею моею не пропущены, и полагает рассмотреть дело по существу, восстановить ее права. Департамент несмотря на прежнее заключение, согласился с ним, – кроме кн. Д., который один нашел, что если за два дня назад он убедился, что сроки пропущены, и если не доказано, что при первом докладе числа были выставлены неверно, то он не видит причины переменить данное им мнение. Таким образом, дело поступило в общее собрание сената совершенно без моего ведома.

Пересмотрев печатную записку, приготовленную к докладу, я нашел, что в ней была пропущена одна весьма важная и существенная справка. Обер-секретарь сознался, что это сделано по упущению канцелярии, обещал ее пополнить; но это было только обещание, а где же ручательство, что обещание будет приведено в исполнение? Положение мое было безвыходно. С одной стороны, мне угрожало, если не разорение, потому что я твердо был уверен в святости моих прав, то, по крайней мере, продолжительная тяжба с издержками, конца которой нельзя было предвидеть; с другой, дело должно слушаться завтра. По закону, общее собрание формальных просьб не принимает, и мне оставался только один способ – довести до сведения сенаторов о недостатке в изложении доклада – посредством частной записки, врученной каждому сенатору отдельно. Но таких записок потребовалось бы до 30, которые если бы я успел составить, переписать и даже развести их по целой Москве, то сомнительно, чтобы сенаторы успели прочесть их с надлежащим вниманием. Повторяю, – я был в безвыходном положении!

Возложив все упование мое на Господа Бога, я решился покориться своей участи и ждать решения общего собрания. Вечером того же дня я встретился с одним из влиятельных сенаторов общего собрания и рассказал ему о неполноте приготовленного доклада. Он обещал обратить на это внимание и сдержал слово.

Не буду утомлять внимание читателей дальнейшим рассказом об этом деле: скажу только, что, на основании этой справки, пропущенной канцеляриею, и восстановленной сенатором, я дело выиграл и избавился от безконечной тяжбы, которая неминуемо отравила бы последние дни моей жизни.

Что же это такое? Простой, или необъяснимый случай? Неоспоримо, что могла случиться эксцентрическая мысль ехать из Петербурга в Москву, чтобы работать по делу, данному мне из центрального управления; могло случиться, что я приехал в Москву в среду, т. е. в один из двух дней в неделе, когда бывают обеды в Английском клубе, где я мог узнать о моем деле; могло случиться, что я встретился там с кн. Д. Но все это могло случиться отдельно, и не представило бы ничего необыкновенного, ничего удивительного; случившееся же в совокупности, это представляет же ряд событий в разумной целесообразной связи, и конечно не может быть признано нелепым случаем – даже потому, что слепое не видит, тогда как здесь эти события ясно и разумно руководили мною. Не должно также упускать из вида, что, приезжай я в Москву днем позже, – не узнать бы мне даже о существовании этого дела.

И как странно! Во все это время я сам как бы уклонялся от руководящей меня силы, например, не поехать обедать в клуб, не только не спешил на объяснение с кн. Д., но даже забыл о нем и т. п.

Соображая все это, нельзя не убедиться, что все происшедшее со мною совершилось не только вне моего разума и воли, но даже и вопреки этой последней; – а такое убеждение необходимо приведет к другому: что событие это, нося в себе все условия такого явления, которое верующие называют «чудом», никак не может быть отнесено не только к простому, но даже и необыкновенному случаю».

12 Марта 1860 г. Село Т…

Из записок Н.А. Величкова

В 1872 году, в Великий четверг Страстной седмицы, сидел я в конторе села Нового и тут же был эконом Г. – Вдруг влетает, жужжа, какое-то насекомое с длинным туловищем и крыльями. Увидев его, я махнул платком, – и оно упало на пол. Эконом хотел его задавить ногою, но я не велел, и, взяв за крылья ножницами, понес вон. Едва мы переступили порог в переднюю, как за нами рухнул потолок – на то самое место, где мы за минуту стояли, и захватило даже